— Ничего, начальник, — сказал мне Скауль, не одобрявший, по-видимому, этого преследования, — они нас перегнали на два часа и теперь далеко.

— Надеюсь, — ответил я, но счастье было против меня. Не прошли мы и полумили, как какой-то слишком усердный туземец напал на кровавый след.

Я шел по этому следу около двадцати минут, пока не дошел до кустарника, спускавшегося вниз к руслу реки. Следы вели прямо к реке, и по ним я дошел до края большого водоема, полного воды, хотя сама река высохла. Я остановился, глядя на след и советуясь с Садуко, не переплыл ли буйвол водоем, так как следы, доходившие до его края, стали неясными и стертыми. Внезапно наши сомнения рассеялись, так как из густого кустарника, мимо которого мы прошли (буйвол нас перехитрил, вернувшись обратно по своим собственным следам), появился огромный бык, прихрамывающий на одну ногу. Нельзя было сомневаться, что это тот самый бык, которому моя пуля пробила ногу, потому что с правого его рога, расщепленного наверху, свешивались обрывки повязки Умбези.

— Берегись, Макумазан! — закричал Садуко испуганным голосом.

Я поднял ружье и выстрелил в нападающее на меня животное, но промахнулся. Я отбросил ружье — буйвол мчался прямо на меня — и сделал попытку отскочить в сторону.

Мне это почти удалось, но расщепленный рог, на котором висели лоскуты повязки, подцепил меня и отшвырнул с берега реки в глубокий водоем. При падении я увидел, как Садуко прыгнул вперед, и услышал выстрел, заставивший буйвола присесть. Затем медленным, скользящим движением животное последовало за мной в водоем.

Но там не было места для двоих. Я делал попытки увернуться, но вскоре был побежден. Буйвол, казалось, делал все, что мог при таких обстоятельствах. Он старался забодать меня, что частично ему и удалось, хотя я нырял при каждом нападении. Он ударил меня мордой и потащил на дно, хотя я ухватился за его губу и перекрутил ее. Затем он встал на меня коленом и все глубже и глубже погружал меня в тину. Я его ударил ногой в живот. После этого я ничего больше не помню. Меня окутала тьма.

Когда я пришел в себя, то увидел склонившуюся надо мной высокую фигуру Садуко с одной стороны, а с другой — Скауля, который, очевидно, плакал, так как горячие слезы падали на мое лицо.

— Он умер! — горевал бедный Скауль. — Буйвол убил его! Он умер, лучший белый человек во всей Южной Африке, которого я любил больше родного отца и всех моих родственников.

— Это тебе нетрудно, — ответил Садуко, — так как ты не знаешь, кто они. Но не волнуйся, он не умер. Я попал копьем в сердце этого буйвола раньше, чем он успел вышибить из него жизнь. К счастью, тина была мягкая. Но я опасаюсь, что у него сломаны ребра, — и он ткнул меня пальцем в грудь.

— Сними свою руку, — с трудом проговорил я.

— Видишь? — сказал Садуко. — Разве я не сказал тебе, что он жив?

После этого я помню лишь какой-то смутный бред, пока не увидел себя лежащим в большой хижине Умбези, той самой, в которой я лечил ухо его жены, прозванной Старой Коровой.

При свете, льющемся через дымовое и дверное отверстия, я осматривал некоторое время потолок и стены хижины, стараясь отгадать, чья она и как я сюда попал.

Я постарался присесть, но мгновенно почувствовал мучительную боль в области ребер, перевязанных широкими полосами мягкой дубленой кожи. Было ясно, что ребра сломаны. Но каким образом? — спросил я себя и вспомнил все, что случилось. В эту минуту я услышал шорох и понял, что кто-то влезает в хижину через дверное отверстие. Я закрыл глаза, не желая разговаривать. Кто-то вошел и остановился надо мной. Я инстинктивно почувствовал, что это женщина. Я медленно приоткрыл веки ровно настолько, чтобы разглядеть ее.

В лучах золотистого света, проникающего через дымовое отверстие и пронизывающего мягкие сумерки хижины, стояло самое прекрасное существо, какое я когда-либо видел, если допустить, что женщина с черной, вернее, бронзовой кожей может быть прекрасна. Она была немного выше среднего роста, но с фигурой очень пропорциональной. Я мог ее прекрасно разглядеть, так как за исключением небольшого фартука и нитки бус на груди, она была совершенно нагая. Черты ее лица не носили следов негроидного типа, наоборот, они были чрезвычайно правильные: нос прямой и тонкий, а рот, хотя с немного мясистыми губами, между которыми виднелись ослепительно белые зубы, невелик. Глаза большие, темные и прозрачные, напоминали глаза лани, а над гладким, широким лбом низко росли вьющиеся, но не войлочные, как у негров, волосы. Кстати, волосы она зачесала не на туземный манер, а просто разделила пробором посередине и связала большим узлом на затылке. Кисти и ступни были маленькие, изящные, а изгибы бюста нежные и в меру полные.

Поистине, это была красивая женщина, однако в этом красивом лице было что-то неприятное. Я старался выяснить, что, и пришел к заключению, что оно слишком рассудочное. Я сразу почувствовал, что ум ее светлый и острый, как полированная сталь, что эта женщина создана для того, чтобы властвовать, и что она никогда не будет игрушкой для мужчины или его любящей подругой, а сумеет использовать его для своих честолюбивых целей.

Она опустила подбородок, прикрыв им маленькую ямочку на шее, что составляло одну из ее прелестей, и начала изучать черты моего лица. Заметив это, я плотнее закрыл глаза, чтобы себя не выдать. Очевидно, она думала, что я все еще нахожусь в бессознательном состоянии, потому что вскоре заговорила сама с собой тихим и мягким голосом.

— Мужчина некрупный, — сказала она, — Садуко вдвое больше его, а другой (мне интересно было знать, кто этот другой) втрое больше его. Волосы его очень некрасивые: он коротко стрижет их, и они торчат у него, как шерсть у кошки на спине. Пфф! — презрительно фыркнула она, — как мужчина, он ничего не стоит. Но он белый, один из тех, кто властвует. Все зулусы признают в нем своего предводителя. Его называют «Тот, кто никогда не спит». Говорят, что у него мужество львицы, защищающей своих детенышей, что он проворный и хитрый, как змея, и что Панда считается с ним больше, чем с другими белыми. Он не женат, хотя говорят, что он имел двух жен, которые умерли, и что теперь он даже не глядит на женщин. Это странно для мужчины, но не надо забывать, что здесь, в стране зулусов, все женщины только самки и ничего больше.

Она замолчала, а затем продолжала мечтательным голосом:

— Вот если бы он встретил не просто самку, а женщину умнее его самого, даже если бы она была не белой, то интересно…

Здесь я нашел нужным проснуться. Повернув голову, я зевнул, открыл глаза и взглянул на нее. В одно мгновение выражение ее лица изменилось, и вместо властолюбивых мечтаний на нем отразился девичий испуг. От этого лицо сделалось женственнее и привлекательнее.

— Ты Мамина? — спросил я. — Не так ли?

— Да, инкузи, — ответила она. — Таково мое имя. Но от кого ты его слышал и как ты меня узнал?

— Я слышал его от некоего Садуко, — при этом имени она немного нахмурилась, — и от других, а узнал я тебя потому, что ты так красива.

Она ослепительно улыбнулась и вскинула свою головку.

— Разве я красива? — спросила она. — Я этого не знала! Ведь я простая зулусская девушка, которой великому белому предводителю угодно говорить любезности, и я благодарна ему за них. Но, — продолжала она, — кем бы я ни была, но я совсем невежественна и не сумею ухаживать за твоими ранами. Может быть, пойти за мачехой?

— Ты говоришь о той, кого твой отец называет Старой Коровой и которой он прострелил ухо?

— Да, по описанию это она, — ответила Мамина, засмеявшись, — хотя я никогда не слышала, чтобы он так называл ее.

— Или слышала, да забыла, — сказал я сухо. — Нет, благодарю тебя, не зови мачеху. К чему беспокоить ее, когда ты сама можешь сделать то, что мне нужно. Если в той чашке есть молоко, может быть, ты дашь мне попить?

Через минуту она уже стояла на коленях около меня и, поднося чашку к моим губам одной рукой, другой поддерживала мою голову.