Зикали мне однажды сказал: «Я вижу перед тобой две дороги, Садуко: дорогу мудрости — это дорога мира, и дорогу безумия — это дорога войны. Я вижу тебя идущим по дороге мудрости — это и моя дорога, Садуко, — и вижу, как ты становишься мудрым и великим, пока, наконец, ты не достигнешь глубокой старости и, окруженный почестями и уважением всех людей, незаметно исчезнешь в туманной дали. Но только по этой дороге ты должен идти совершенно один, ибо друзья, а в особенности женщины, отвлекут тебя от твоей цели… А затем я вижу другую дорогу — дорогу безумия — и тебя, Садуко, идущего по этой дороге. Ноги твои покраснели от крови, и женщины обвивают руками твою шею, и один за другим погибают твои враги. Ты много грешишь ради любви, и та, ради которой ты грешишь, приходит и уходит, и снова приходит. И дорога эта короткая, Садуко, и конец ее близок, но я не вижу, каков конец твоего пути. Теперь выбирай, по какой дороге ты хочешь идти, сын Мативани, и выбирай скорее потому, что больше об этих вещах я говорить не стану».

Тогда, Макумазан, я подумал о безопасной, но одинокой дороге мудрости, подумал о кровавой дороге безумия, где я найду любовь и войну, и молодость заговорила во мне, и я выбрал дорогу, где была любовь и война, и неизвестная смерть.

— Если предположить, что в этой притче о двух дорогах есть доля правды, то выбор твой очень неразумен, Садуко.

— Нет, Макумазан, это был мудрый выбор, ведь я увидел Мамину и знаю, почему я выбрал эту дорогу.

— Ах, да, — сказал я, — Мамина… я и забыл о ней. Может быть, ты не совсем неправ. Я смогу судить об этом, когда увижу Мамину.

— Когда ты увидишь Мамину, Макумазан, ты скажешь, что я прав. Зикали-мудрый громко засмеялся, услышав о моем выборе. «Вол ищет жирное пастбище, — сказал он, — но молодой бык ищет скудные склоны гор, где пасутся телки. Но, в конце концов, бык лучше вола! Иди своей дорогой, сын Мативани, и время от времени возвращайся в Черное ущелье и рассказывай мне, как идут твои дела. Я обещаю тебе, что не умру прежде, чем не узнаю, каков будет твой конец».

Вот, Макумазан, я рассказал тебе о вещах, до этого времени известных только мне одному. И Бангу теперь в немилости у Панды, которому он не хочет подчиниться, и мне дали обещание — все равно как, — что тот, кто убьет Бангу, не будет привлечен к ответственности и может взять себе его скот. Пойдешь ли ты со мною, Макумазан, и разделишь ли со мною его скот?

— Не знаю, — сказал я. — Если твоя история правдива, то я не откажусь помочь тебе убить Бангу, но я сперва должен разузнать об этом деле подробнее. А пока я завтра отправлюсь на охоту с толстяком Умбези. Но ты нравишься мне, Садуко. Хочешь сопутствовать мне и заработать двуствольное ружье?

— Инкузи, — сказал он со вспыхнувшими от радости глазами, — ты щедр и оказываешь мне большую честь. Что мог бы я желать больше? Но, — прибавил он, и лицо его омрачилось, — сперва я должен спросить Зикали-мудрого, Зикали, моего приемного отца.

— Вот как! — сказал я. — Так ты, значит, все еще привязан к поясу ниянги?

— Нет, Макумазан, но я обещал ему ничего не предпринимать, не посоветовавшись с ним.

— Как далеко живет отсюда Зикали? — спросил я.

— До него один день пути. Если я выйду на восходе солнца, то буду там к закату.

— Хорошо. Тогда я отложу охоту на три дня и пойду с тобой, если ты думаешь, что Зикали примет меня.

— Я думаю, он примет тебя, Макумазан, ведь он мне сказал, что я встречу тебя и полюблю, и что ты войдешь в мою жизнь.

— Этот Зикали насыпал тебе дурмана в кружку пива, — ответил я. — Что же, ты всю ночь будешь мне рассказывать такие глупости, когда нужно завтра же отправиться на рассвете? Ступай и дай мне спать.

— Я иду, — ответил он с улыбкой. — Но если это так, Макумазан, то почему же ты тоже хочешь испробовать дурмана Зикали? — и он ушел, не дождавшись ответа.

В эту ночь я спал довольно скверно. Странная и страшная история Садуко растревожила мое воображение. У меня тоже были свои причины видеть этого Зикали, о котором я так много слышал еще в прежние годы. Я хотел разузнать, этот карлик — обыкновенный шарлатан, как все знахари и колдуны? Кроме того, он мог мне рассказать более подробно о Бангу, к которому я почувствовал сильную антипатию, может быть, совершенно необоснованную. Но больше всего я хотел видеть Мамину, чья красота произвела такое сильное впечатление на туземца Садуко. Может быть, за этот промежуток времени, когда я отправлюсь к Зикали, она вернется в дом своего отца, и я ее увижу до того, как отправлюсь на охоту.

На следующее утро я проснулся, как все хорошие охотники, очень рано. Выглянув из фургона, я ничего не видел, кроме серого луча света, отраженного от рогов привязанных волов. Вскоре однако сверкнул еще луч света, и я догадался, что это копье Садуко, сидящего у потухшего костра и закутанного в плащ из шкур диких кошек. Сойдя с фургона, я тихо подошел к нему сзади и дотронулся до его плеча. Он вскочил и сильно вздрогнул, что доказывало его нервозность. Но узнав меня, Садуко сказал:

— Ты рано встаешь, Макумазан.

— Конечно, — ответил я. — Недаром меня называют Ночным Стражем. Пойдем и скажем Умбези, что я хочу отправиться с ним на охоту послезавтра на рассвете.

Мы нашли Умбези еще спящим в хижине со своей последней женой. Я не захотел ему мешать. К счастью, около хижины мы увидели Старую Корову, которая не могла спать из-за своего больного уха. Этикет не разрешал ей входить в хижину, и она ждала снаружи, когда выйдет муж, вероятно, чтобы накинуться на него с бранью.

Осмотрев ее рану и втерев в нее мазь, я попросил ее передать Умбези, что охота откладывается на два дня. Затем я разбудил своего слугу Скауля и сказал ему, что отправляюсь в короткое путешествие. Я приказал ему сторожить мои вещи до моего возвращения. Наскоро выпив рюмку рому, я приготовил пакет с вяленым мясом и бисквитами.

Затем, захватив с собой одноствольное ружье, мы отправились в путь пешком: я не хотел рисковать своей единственной лошадью. И я поступил хорошо, так как путешествие действительно оказалось очень затруднительным. Путь лежал через ряд обросших кустарником холмов. Гребни их были покрыты острыми камнями, по которым ни одна лошадь не могла бы пройти. Мы то поднимались на эти холмы, то спускались, то шли через долины, разделявшие их, какой-то тропинкой, которую я так и не мог разглядеть за весь этот долгий день. Я всегда считался хорошим ходоком, так как от природы очень легок и подвижен, но я должен сказать, что мой спутник превзошел мои способности. Час за часом шел он впереди меня таким шагом, что я вынужден был иногда бежать, чтобы не отстать от него. Гордость не позволяла мне жаловаться, но я был очень доволен, когда к вечеру Садуко на вершине холма сел на камень и сказал первые слова с тех пор, как мы отправились в путь.

— Посмотри на Черное ущелье, Макумазан.

Нужно сознаться, местность названа метко: это одно из самых мрачных мест, которое я когда-либо видел: огромная расщелина, прорытая водой в горе в незапамятные доисторические времена. Гранитные глыбы нагромождены в ней одна на другую, образуя высокие фантастические колонны. По склонам ее росли темные деревья, редко рассеянные среди скал. Расщелина шириной в некоторых местах чуть ли не в километр как бы обращена лицом на запад, но свет заходящего солнца, наводнявший ее, только еще больше подчеркивал ее пустынность и обширность.

Мы зашагали по этому мрачному ущелью, сопровождаемые болтовней павианов. Маленькая тропка привела нас наконец к большой хижине и к ряду маленьких. Хижины окружала тростниковая изгородь, над ними свисала гигантская глыба скалы, грозившая, казалось, упасть в любую минуту.

Из-за изгороди выскочили внезапно два туземца неизвестно какого племени, но свирепой, угрожающей внешности, замахнулись на меня своими копьями.

— Кого ты привел сюда, Садуко? — спросил один из них строго.

— Белого человека, за которого я ручаюсь, — ответил Садуко. — Скажите Зикали, что мы хотим его видеть.