— Видишь, Мопо! — сказал он. — Этот скот не горюет по моей покойной матери. О бессердечное чудовище! И что, он может радоваться солнцу, пока ты и я плачем, Мопо? Нет, ни за что! Уведите его, уведите всех, кто при нем, уведите бессердечных людей, равнодушных к смерти моей матери, погибшей от злых чар! — Чака, плача, пошел дальше, я, рыдая следовал за ним, а вождя Цваумбане со всеми его приближенными убили царские палачи и, убивая, плакали над жертвами. Вот мы подошли к человеку, быстро понюхавшему табак. Чака успел это заметить.

— Смотри, Мопо, у чародея нет слез, а бедная мать мертва. Он нюхает табак, чтобы вызвать слезы на своих сухих от злобы глазах. Уберите это бесчувственное животное, ах, уберите его!

Убили и этого. Чака совсем обезумел от ярости, бешенства, от жажды крови. Он входил, рыдая, к себе в шалаш пить пиво, так как он говорил, что горюющим надо подкрепляться, и я сопровождал его. По дороге он размахивал ассегаем, приговаривая: «Уберите их, бессердечных тварей, равнодушных к смерти моей матери!» Попадавшихся на его пути убивали. Когда палачи уставали, их самих приканчивали. Мне тоже приходилось убивать, иначе и меня бы убили. Народ потерял рассудок от жажды, от неистового страха. Стали нападать друг на друга, каждый выискивал врага и закалывал его. Никого не пощадили, страна превратилась в бойню. В тот день погибло семь тысяч человек, но Чака все плакал, повторяя: «Уберите бесчувственных скотов, уберите их!»

В его жестокости, отец мой, таилась хитрость: закалывая многих ради забавы, он одновременно разделывался с теми, кого ненавидел или боялся.

Настала ночь. Солнце село багровое, все небо казалось кровавым, кровь текла по всей земле. Резня наконец прекратилась, все ослабели, люди, тяжело дыша, валялись кучами, живые вместе с мертвыми. Видя, что многие умрут до рассвета, если им не позволят поесть и напиться, я сказал об этом царю. Я не дорожил жизнью, я даже о мести забыл, такая тоска меня грызла.

На другой день Чака решил прогуляться и приказал мне и еще кое-кому из приближенных и слуг следовать за ним. Мы молча выступили, царь опирался на мое плечо, как на палку.

— Что скажешь, Мопо, о своем племени лангени? Было оно на поминках? Я не заметил! — спросил Чака.

Я отвечал, что не знаю, и Чака остался очень недоволен. В это время мы дошли до места, где черная скала образует большую, глубокую щель Ундонга-Лука-Татьяна. Скала спускается уступами, и с высоты открывается вид на всю страну. Чака уселся на краю бездны, размышляя. Оглядев местность, он увидел, массу мужчин, женщин, детей, идущих по равнине в направлении крааля Гибамаксегу.

— По цвету щитов, — сказал царь, — это племя лангени, твое племя, Мопо!

— Ты не ошибся, о царь! — ответил я. Тогда Чака послал гонцов, чтобы они вернули к нему племя лангени. Послал он гонцов и в крааль, шепнув им что-то, чего я не понял.

Он следил, как повернула назад черная лента людей, и спросил:

— Сколько их, Мопо?

— Не знаю, о Слон, я давно не видел их, но кажется, до трех полных отрядов!

— По-моему, больше, — сказал царь. — А как, по-твоему, Мопо, заполнит твое племя вот эту щель под нами? — Он кивнул на скалистую пропасть. Тут, отец мой, я весь задрожал, угадав намерение Чаки. Отвечать ему я не мог, язык мой прилип к гортани.

— Людей много, — продолжал Чака, — однако, бьюсь об заклад на пятьдесят голов скота, они не заполнят щель!

— Царь изволит шутить!

— Да, я шучу, Мопо, а ты, шутя, бейся об заклад!

— Воля царя священна, — пробормотал я, видя, что отказаться нельзя. А мое племя приближалось, его вел старец с белой головой и бородой. Вглядевшись, я узнал в нем отца своего Македама. Подойдя к царю, он отдал ему высшую честь: «Баете» и пал ниц на землю, громко славя его. Тысячи людей упали на колени, славя царя, казалось, гремит гром. Родитель мой Македам все лежал в пыли, распростертый царским могуществом. Чака повелел ему встать, ласково приветствовал его, все же остальные мои соплеменники не двигались, колотя лбами землю.

— Встань, Македам, дитя мое, встань, отец племени лангени! — сказал Чака. — Расскажи, почему ты опоздал на поминки?

— Долог наш путь, о царь, время коротко, к тому же женщины и дети сильно утомились!

— Довольно, дитя мое, я убежден, что ты горевал в душе, а также горевало твое племя. Скажи мне, все ли тут?

— Все тут, о Слон, все в сборе. Краали мои опустели, скот без пастырей бродит по холмам, птицы клюют заброшенные посевы!

— Так, Македам, так, верный слуга мой, я верю, что ты стремился погоревать со мной. Так слушай же: расположи племя по правую и по левую сторону от меня вдоль уступов, по самому краю расщелины!

Македам исполнил царский приказ, и никто из приближенных не догадывался, в чем тут дело, только я, изучивший злое сердце Чаки, все понял. Толпы народа рассыпались по склонам и покрыли всю траву. Когда все встали, Чака опять обратился к Македаму, повелел ему спуститься на дно пропасти и там завопить. Старец повиновался. Медленно, с большим трудом, полез он на дно. Оно было так глубоко, что свет едва проникал туда, волосы старца чуть белели издалека в надвигающемся мраке. Стоя внизу, он закричал, этот вопль долетел до толпы.

Мой родитель пел тихим, слабым голосом, но люди наверху так отвечали ему, что горы дрожали. К тому же, пошел дождь крупными каплями, блистала молния, гремел гром.

Чака слушал, слезы текли по его щекам. Дождь хлестал все сильнее, окутывая людей, как сетью, а люди все кричали, заглушая непогоду. Вдруг они замолчали. Я посмотрел вправо. Там развевались перья над головами воинов, вооруженных копьями. Я посмотрел влево — и там развевались перья, блистали копья.

Опять толпа издала вопль, но уже вопль ужаса и отчаяния.

— Вот они когда горюют, — сказал Чака, — вот, когда племя твое искренне тоскует.

Ряды его воинов колыхнулись, как волны, в одну сторону, в другую и, подгоняемые копьями, мои соплеменники с ужасными криками стали падать на дно пропасти, вниз, в мрачную глубину…

Отец мой, прости мне слезы. Я слеп, стар. Я плачу, как плачут дети. Всего не перескажешь. Все кончилось скоро, все стихло…

Так погиб Македам, погребенный под телами своих соплеменников, так кончилось племя лангени. Сон моей матери оказался вещим: Чака отомстил за отказ ему в кружке молока.

— Ты проиграл, Мопо! — сказал немного погодя царь. — Мы до краев наполнили наш склад, но смотри, тут есть еще место. Разве некому занять его?

— Есть еще человек, о царь! — отвечал я. — Я тоже из племени лангени, пусть мой труп ляжет здесь!

— Нет, Мопо, нет! Я не нарушу обета, да и кто останется горевать со мной?

— В таком случае никого нет!

— Да нет же, есть, — сказал Чака, — есть у нас с тобой общая сестра, да вот она идет!

Я поднял голову, отец мой, и увидел направляющуюся к нам, закутанную в тигровую шкуру Балеку. Два воина вели ее. Она выступала гордо, как царица, высоко держа голову. Вот она заметила мертвых, они чернели, как стоячая вода в пруду… С минуту она дрожала, поняв, что ее ждет, потом стала перед Чакой, посмотрела ему в глаза и сказала:

— Не видать тебе покоя, Чака, с этой ночи до конца дней твоих, пока тебя не поглотит вечная жизнь. Я сказала.

Чака испуганно отвернулся.

— Мопо, брат мой, — обратилась ко мне Балека, — поговорим в последний раз, на то царская воля!

Мы отошли в сторону и стояли одни около трупов. Балека надвинула на брови тигровую шкуру и быстро прошептала:

— Видишь, Мопо, слова мои сбылись. Поклянись теперь, что отомстишь за меня, если будешь жив!

— Клянусь, сестра!

— Прощай, Мопо, мы всегда любили друг друга. Сквозь дымку прошлого я вижу нас детьми, играющими в краалях лангени, будем ли мы снова играть так в иной стране? А теперь, Мопо, — она твердо взглянула на меня широко раскрытыми глазами, — теперь я устала. Я спешу к духам моего племени, я слышу, они зовут меня. Прощай!..

В ту ночь, когда проклятие Балеки пало на Чаку, так плохо спалось ему, что он потребовал меня к себе и приказал сопровождать его в ночной прогулке. Я повиновался, и молча мы шли одни. Ноги сами несли его к ущелью Ундонга-Лука-Татьяна, к тому месту, где весь мой народ лежал мертвый, а с ним сестра моя Балека. Мы медленно поднялись на холм и дошли до края пропасти, до того самого места, где стоял Чака, пока люди падали со скалы с криками и плачем. Теперь же царило молчание. Ночь была очень тихая, луна освещала убитых, которые лежали поближе к нам, и я ясно видел их всех, я мог даже разглядеть лицо Балеки, которую бросили в самую середину мертвых тел. Никогда еще лицо ее не было так прекрасно, как в этот час, но, глядя на него, я испытывал страх. Дальний конец ущелья был покрыт мраком.