— Но, Мамина, — проговорил я с трудом, так как титаническое честолюбие девушки буквально подавляло меня, — ты безумная! Как можешь ты все это сделать?!

— Я не безумная, — ответила она, — я то, что называется великая, и ты знаешь, что одна я этого сделать не могу, потому что я женщина. Но я могу сделать это с тобой, если ты поможешь мне. У меня есть план, который должен удаться. Но, Макумазан, — прибавила она изменившимся голосом, — пока я не буду знать, что ты захочешь быть моим мужем, я даже тебе не расскажу своего плана, потому что ты можешь проболтаться… во сне, и тоща огонь в моей груди скоро потухнет… навсегда.

— Я и теперь могу проболтаться, Мамина.

— Нет, мужчины, подобные тебе, не болтают о девушках, которые случайно полюбили их.

— Мамина, — сказал я, — брось говорить об этом! Могу ли я поступить так по отношению к Садуко, который день и ночь говорит мне о своей любви к тебе?

— Садуко! Пфф! — воскликнула она, делая презрительный жест рукою.

Видя, что эта карта бита, я продолжал:

— Не могу же я так поступить по отношению к Умбези, моему другу и твоему отцу.

— Мой отец! — засмеялась она. — Разве ему не понравится мысль возвыситься за твой счет? Вчера он сказал еще, что разрешает выйти за тебя замуж, если я смогу этого добиться. Тогда у него будет настоящая опора в старости и он отделается от хлопот с Садуко.

Очевидно, Умбези был еще худшей картой, чем Садуко, и я пошел другой.

— И могу ли я помогать тебе, Мамина, идти по пути, который будет обагрен кровью?

— Почему нет? — спросила она. — Все равно, с тобой или без тебя, мне суждено идти по этому пути. Разница в том, что с тобой этот путь приведет к славе, а без тебя — возможно, к шакалам и коршунам. Кровь? Пфф! Что такое кровь в стране зулусов?

Так как и эта карта оказалась битой, то я выложил последнюю.

— Слава или не слава, но я не хочу идти с тобой по этому пути, Мамина! Я не желаю вызывать войну на народ, оказавший мне гостеприимство, или замышлять заговоры против его правителей! Как ты мне только что сказала, я — никто, просто песчинка на морском берегу, но лучше я буду песчинкой, чем скалой, о которую разбиваются корабли. Я не ищу власти ни над белыми, ни над черными, Мамина, и пойду своим путем. Я сохраню твою тайну, Мамина, но умоляю тебя, откажись от своих страшных мечтаний, которые обагрят тебя кровью и в случае успеха, и в случае неудачи!

— Хорошо! Значит, ты отказываешься от величия. Но если я погружу эти мечтания на дно моря, привязав к ним тяжелый камень, и скажу: покойтесь здесь, мои мечты, ваш час еще не настал! — скажи, если я это сделаю и приду к тебе просто, как женщина, которая любит и клянется памятью своих предков ничего не думать или не делать без твоего ведома, — полюбишь ты тогда меня, Макумазан?

Я молчал. Она приперла меня к стене, и я не знал, что ответить. Кроме того, должен сознаться в своей слабости: я чувствовал странное волнение. Эта красивая девушка «с огнем в груди», эта женщина, столь отличавшаяся от остальных женщин, которых я когда-либо знал, овладела моим сердцем и притягивала меня. Соблазн был велик.

Она скользнула ко мне, обвила меня руками и поцеловала в губы, Мне кажется, я тоже поцеловал ее, правда, не помню, что я делал и что говорил. Голова моя шла кругом. Когда я пришел в себя, она стояла передо мной и задумчиво смотрела на меня.

— Макумазан, — проговорила она с легкой насмешливой улыбкой, — мудрый, опытный, белый человек попался в сети бедной черной девушки, но я покажу тебе, что она может быть великодушной. Ты думаешь, я не читаю в твоем сердце, не знаю твоих мыслей? Ты боишься, что я навлеку на тебя позор и гибель? Хорошо, Макумазан, я пощажу тебя, ты ведь поцеловал меня и говорил мне слова, которые, может, уже забыл, но я никогда не забуду. Иди своей дорогой, Макумазан, а я пойду своей, чтобы не запятнать гордого белого человека прикосновением своего черного тела. Иди своей дорогой, но одно я запрещаю тебе: не смей думать, что слышал здесь лживые речи и что я для каких-то своих тщеславных целей пустила в ход свои женские чары. Я люблю тебя, Макумазан, как никогда не полюбит ни одна женщина и как я не полюблю ни одного мужчину, сколько бы раз я ни выходила замуж. Кроме того, ты должен обещать мне, что еще раз в моей жизни, один только раз, если я того пожелаю, ты снова поцелуешь меня. А теперь прощай, Макумазан, не то ты можешь забыть о гордости белого человека и совершить безумие. Снова мы встретимся только друзьями.

И она ушла, а я почувствовал себя таким ничтожным, как никогда в жизни, ничтожнее даже, чем в присутствии Зикали мудреца. Почему, думал я, она довела меня сперва до безумия, а затем отказалась? И по сей час я не могу дать ответа на этот вопрос. Я только предполагаю, что она действительно полюбила меня, но боялась вовлечь меня в неприятности и заговоры. А может быть, она была настолько умна, что видела, что наши характеры — как масло и вода, которые никогда не могут соединиться.

Можно было ожидать, что после этой удивительной сцены мои отношения с молодой девушкой будут натянутыми. Нисколько. Когда мы снова встретились на следующее утро, Мамина держалась свободно и естественно, как всегда. Она перевязала мои раны, которые почти уже зажили, шутила, расспрашивала о содержании некоторых писем и газет, полученных мною из Наталя, — словом, вела себя как ни в чем не бывало.

Вам, может быть, покажется странным, что дикарка могла действовать так тонко. Но дело именно в том, что в основе все люди одинаковы, и между дикарем и нами очень мало разницы. По какому праву называем мы такие, например, народы, как зулусы, дикарями? Если не заострять внимания на их обычае полигамии, что в конце концов обычно и среди цивилизованных народов Востока, можно утверждать, что они имеют социальную систему, очень похожую на нашу. У них есть древние, глубоко оправданные законы, и нравственность их не ниже нашей. Они честные и правдивые, и строго чтут гостеприимство.

Они отличаются от нас, главным образом, тем, что не напиваются (пока белый человек не научил их этому), что носят меньше одежды, так как климат их более жаркий, что их города ночью не обезображены такими картинками, как наши. А как они любят своих детей! Они никогда не бывают жестокими к ним, хотя и умерщвляют иногда уродливого младенца. Они ведут войну со страшной жестокостью, но разве европейские войны менее жестоки?

Остается еще их вера в колдовство и вытекающие из этого предрассудки. Но с тех пор, как я живу в Англии, я много читал по этому вопросу и нахожу, что подобные же предрассудки встречаются и в Европе, то есть, в той части света, которая более тысячи лет наслаждается «преимуществами» христианского учения.

И если «высококультурный» белый — в большинстве случаев какой-нибудь капиталист — бросает, камень в бедного, некультурного зулуса, то лишь для того, чтобы завладеть его землей или воспользоваться плодами его трудов.

Но я отклонился от главной своей мысли. Так вот, умный мужчина или умная женщина из дикарей во всех существенных чертах совершенно такие же, как умный мужчина или умная женщина, принадлежащие к цивилизованным народам. Пример этому — Мамина.

Через две недели после памятной сцены в хижине я совершенно поправился и окреп. Ребра мои, которые сломал буйвол своими железными коленями, срослись. Я спешил уехать, так как у меня были дела в Натале. О Садуко ничего не было слышно, и я решил двинуться домой, оставив о себе сведения, где меня найти, если я ему понадоблюсь. По правде сказать, я совсем не жаждал, чтобы меня вовлекли в набег на Бангу. Я не хотел участвовать во всем этом деле, включая красавицу Мамину и ее насмешливые глаза. Поэтому однажды утром я велел Скаулю запрячь волов, и он с радостью принялся исполнять это приказание, так как он и другие слуги жаждали вернуться в цивилизованные страны. Но только они взялись за дело, как пришел гонец от Умбези, просившего меня отложить отъезд на несколько часов, так как к нему в гости приехал его друг, могущественный предводитель, который хотел познакомиться со мной. Я охотно отправил бы этого предводителя ко всем чертям, но считал невежливым не исполнить просьбы хозяина, который был ко мне так добр, и приказал не впрягать пока волов, но держать их наготове. В раздраженном настроении отправился я в крааль, который находился в полумиле от моего лагеря.