— Сюда бы тот чугун...

Оценив ситуацию, в разговор вступает Костя Титок:

— Может, выдадут паек гречневой мукой, тогда надо наварить кулаги.

Дядьки посмеиваются:

— Подожди, будет тебе кулага...

— Прижмет, дак прикусишь язык...

Разговор о еде заходит часто. Даже слишком часто. Затосковали по домашним харчам дядьки и хлопцы в запасном полку. Там третья категория, хлеба неплохо давали, а приварок ничтожный. Да и не сидели сложа руки. Таскали из лесу на своих плечах большие бревна — строили новые бараки. О первой категории, которую дают на фронте, мечтали. Первая категория как небо от земли отличается от третьей.

Картина окружающей местности, которая видна из вагона, становится веселей: меньше болот, больше березников, сосны. Но следы разрушений огромны. Хоть бы одна уцелевшая станция на всем пути. Иногда видны деревушки — их застройка не такая, как в Белоруссии. Там двухэтажных деревянных домиков не увидишь, нет ставен, наличников с такой узорной резьбой.

Фронт далеко — за сотни километров; но на каждой станции солдаты. Словно вся Россия оделась в шинели. По железной дороге проносятся только воинские эшелоны. На фронт везут солдат, танки, артиллерию. С фронта чаще всего идут санитарные поезда — наполовину из пассажирских вагонов, наполовину из теплушек.

И зима не сдается. Началась с оттепелей, грязи, дождей, теперь, хотя на дворе март, словно нагоняет упущенное. Свищет ветрами, сыплет снегом.

С раннего утра Сергей ничего не ел, но чувствует себя неплохо. Можно без еды жить, только не нужно об этом думать. Василь предлагал сухарь, даже кусочек сала, но Сергей наотрез отказался. Паек для всех одинаковый. Нельзя объедать товарищей.

Успехи на фронте заметные: немцам устроили новый «котел» — на Украине, под Звенигородкой и Шполой, — но Сергей меньше всего теперь думает о событиях на фронте. В оккупации дня, может, даже часа не проходило, чтобы он не думал о том, что делается на фронте. Мысль об этом два года сидела в голове остро и неотступно, как вколоченный гвоздь. Но как только Сергей вместе с партизанами и бойцами вступил в местечко, которое снова стало советским, тревога о делах на фронте исчезла. Советские войска освободили Житомир, недели через две снова сдали, но и это остро не затронуло Сергея. Когда весной такое случилось с Харьковом, он места себе не находил.

Теперь Сергей больше всего думает о себе. И о Гале. За два года оккупации Сергей видел Галю два раза. И не очень часто вспоминал. Между ними было немногое: записки, которыми обменивались в школе, выпускной вечер, на котором Сергей сидел рядом с Галей, полночи, проведенные на лавочке.

После освобождения произошла еще одна, наиболее важная встреча: перед тем как пойти в армию, Сергей просидел целую ночь с Галей в хате их одноклассницы Параски Бостун. Так вот тогда, в оккупации, Сергей не очень часто вспоминал о Гале, не рвался с ней встречаться. Хотел заняться сердечными делами после войны. Хотя к чему себя обманывать: при мысли о Гале и тогда захлестывало сердце волной нежности. Галя казалась особенной, необычной — как никакая другая девушка. С ней Сергей как следует ни разу и не поговорил. Стоило встретиться, дрожал, волновался и говорил совсем не то, что хотел сказать и что думал.

Может, потому, что Галя жила поодаль и Сергей ее почти не видел, он начал похаживать с другой девчиной — Олимпиадой. У Гали тоже было кавалеров не занимать: слухи до Сергея доходили. Но он считал все глупостью. Галя ничем не обязана ему, он — ей. Пусть гуляет с кем хочет.

И все же Сергею обидно, что вышитый кисет подарила ему Олимпиада, а не Галя. С Олимпиадой он просто так ходил. Может, не совсем так — немного она ему нравилась. Тогда, когда учился в школе, она была тоненькая, пушистенькая, беленькая. С ней под руку он ходил немного больше, чем с Галей, и на лавочках, плетнях они больше сидели. Хотя про любовь не говорили и ни разу даже не поцеловались.

Здесь, вдали от родных мест, Сергей отчетливо почувствовал, что Олимпиада или какая другая из девчат ему не нужна, нужна только Галя. Образ ее неотступно стоял перед глазами, и только о ней он думал с радостью. Воспоминание о девушке неизменно вызывало сладостное щемящее чувство. Она как тайна, загадка, как сверкающая вершина, которой стремишься достигнуть.

Сергей теперь перебирает в памяти все слова, какие когда-нибудь слышал от Гали, все ее жесты, движения, усмешки, видя в них некий тайный смысл. Ему не было никакого дела до того, что Галя не очень хорошо училась, выходя к доске — терялась. На лице ее в такие минуты выступали красные пятна, она замолкала, не в силах произнести хотя бы слово. Это не имеет теперь для него никакого значения. Есть нечто посущественней: Галина походка, ее упругое, сильное тело и особенно выражение ее лица, какая-то таинственная усмешка, загадочно-призывный блеск ее чуть зеленоватых глаз.

Приятное, щемяще-сладостное чувство возникает неотвратимо, стоит лишь серьезно вызвать в своем воображении образ Гали. В сравнении с ней блекнут все остальные девчата. Ему нужна только Галя, одна она.

Остальным девчатам Сергей может предложить только дружбу. Олимпиаде тоже. Он нисколько их не принижает — они добрые, отзывчивые, красивые. Но такого чувства, как Галя, в душе не вызывают.

Сергей написал письма Олимпиаде и еще двум-трем девчатам, с которыми вместе учился. От них получил ответы. Олимпиада даже два письма прислала. Только от Гали ни слова. От этого Сергею неуютно и одиноко.

На остановке снова приносят два ведра кипятку. В вагоне на какое-то время становится суматошно и весело. Сидят кто где: на нарах, вокруг печки на корточках, у стенок. Пьют чай. На этот раз развязал сидор даже Николай Прокопчик. Предложил Сергею сухарь. Принимая во внимание безрадостное будущее, Сергей сдался — взял сухарь, а у Василя — ложку сахару. Предчувствие такое, что езде конец. Пробежал вдоль эшелона командир маршевой роты, пожилой коренастый младший лейтенант, с портупеей на шинели и туго набитой полевой сумкой, приказал сделать перекличку.

Сергей знает младшего лейтенанта. Он иногда заглядывал в ротную курилку, молчаливо сидел на чурбачке около печки и, когда его угощали табаком или печеной картофелиной, вежливо благодарил. У лейтенанта, видать, семья, на фронте он не был; как может, держится за запасной полк, хоть и несладко там и лейтенантам. Кормят их ненамного лучше, чем бойцов.

Эшелон стоит. Бойцы повысыпали из вагонов. День кончается. За дальним лесом заходит солнце. От незнакомой местности словно несет чем-то зловещим. Местечковые хлопцы сгрудились отдельной кучкой. Вид у всех подавленный. В запасном полку принимали активные меры, чтобы оказаться вместе, в одной маршевой роте. Ротный писарь, составлявший список, пересыпав в свой карман три или четыре стакана самосаду, купленного по высокой цене у станционных баб, стал сговорчивым, податливым, сделав наконец то, о чем его просили. Но зачем старались? Оттого, что хлопцы теперь вместе, им не легче. Может, даже хуже. Приходится как бы тянуться одному перед другим. И ничем друг другу они не помогут. В запасном полку были и другие местечковые хлопцы и дядьки. Однако на рожон они не полезли. Остались ждать законной отправки.

— Будет вам Украина, — кидает Костя Титок. — Загонят, куда Макар телят не гонял. В какие-нибудь болота.

Это как бы камешек в Сергеев огород. Именно Сергей доказывал, что, поскольку активно действуют Украинские фронты, вероятность попасть туда наибольшая.

Неожиданно Сергея поддерживает восьмиклассник Павел Арабейка.

— Артелью даже батьку бить лучше, — пробует он шутить. — Никто ничего не знает. Что мы потеряли? Поранит кого-нибудь или убьет, так его товарищ хоть матери напишет. И то лучше, чем казенная бумага...

Хлопцы веселеют. Вместе все-таки лучше.

— Нас везут на формировку, — обрадовавшись поддержке, говорит Сергей. — Формируется или пополняется воинская часть. Нас туда вольют. Куда отправят воинскую часть — неизвестно…