Расспрашивать о дороге он, однако, не стал. Этого не позволяло самолюбие. Городок, который так неузнаваемо изменил свое лицо, надо было осмотреть днем, а не ночью. Тем же путем, перекладывая из руки в руку чемоданчик, он возвратился на станцию. Время было не раннее, и в вокзальном ресторанчике Высоцкий легко нашел свободный столик, заказал немного водки, кружку пива, кое-какую закуску. Стоило отметить приезд в родные места, хотя бы и в одиночестве.
Через полчаса, когда в голове слегка зашумело, он уже с некоторой долей насмешливости смотрел на свое недавнее возбуждение. Он думал о том, что каждому человеку присущ консерватизм мышления, и сам он, как и все люди, склонен видеть вещи такими, какими они запали в душу в лучшие времена жизни. Ему дороги станция, городок, ибо сколько всего с ними связано! Тут прошла его молодость; на этой станции он выскочил из дрезины, когда бежал из охваченного пламенем Бреста; отсюда уехал на войну; тут слезал с поезда, демобилизовавшись. Он бывал па этой станции, провожая Клару, когда после побывки она уезжала в институт, и сколько раз на протяжении четырех или пяти послевоенных лет выслеживал товарные поезда, чтобы, направляясь в дальнюю командировку, залезть в тормозную будку.
Так думал он, стараясь отогнать излишние сантименты, а память между тем подсовывала живые картины прошлого, разные случаи и эпизоды, услышанные или сказанные им самим слова. Он до мелочей помнил, как после бегства из Бреста, достигнув на шестой день войны этой станции, он первым делом кинулся искать парикмахерскую — на верхней губе уже отчетливо пробивался пушок, и он не хотел, чтобы Клара увидела его небритым. Станционная парикмахерская и вторая, находившаяся в городке, рядом с каменным домиком банка, были забиты красноармейцами, и он, голодный, часа три простоял в очереди ради того только, чтобы насмешливый еврей-парикмахер, даже не намыливая лица, слегка поскоблил бритвой по щекам и губе.
Провожая Клару весной сорок седьмого в институт, фактически на последнюю сессию — летом институт она окончила, — он, имея редакционное удостоверение, достал ей билет, устроил в гостиницу — поезд отходил утром, — а сам устроиться не смог — мест в гостинице не было. Он тогда соврал ей, что ночевал у знакомого, на самом же деле спал, забившись в стожок, стоявший поблизости на чьем-то дворе, и утром чернобородый дядька, хозяин стожка, бил граблями по кавалерийским сапогам Высоцкого, которые высовывались из сена, — выгонял таким манером непрошеного гостя из своих владений.
Где та гостиница? Тогда стояла как раз напротив вокзального помещения, через шоссейку, теперь там большой магазин, деревянных строений вообще не видно...
Последним автобусом, который отходил в час ночи, Высоцкий поехал в соседний город, где в общей сложности он прожил более шести лет, где размещался институт и где приезжему преподавателю был забронирован номер в гостинице.
В гостинице он сразу же уснул, видел во сне, что лежит на сене, в хлеву, из щелей в стрехе пробиваются лучики света, до его слуха отчетливо доносится мелодичный звон — хозяйка доит корову. Тихо звеня, струйки молока бились о жестяные стенки ведра.
Еще он видел гнездышко, вылепленное ласточками в подстрешье хлева, слышал щебет маленьких птенцов, им уже было тесно в родительском гнезде, но еще не хватало сил, чтобы отважиться на самостоятельный вылет, и они только раз за разом высовывали любопытные крошечные головки.
У ласточек был обед. Их родители через короткие, почти равные промежутки времени залетают в хлев, приносят в клювах мошек, и как раз в это время птенцы начинают то весело, то возмущенно щебетать.
Он наконец проснулся, увидел светлую, залитую солнцем комнату с двумя окнами. В одном окне, забившись между двойных рам, стукаясь о стекло и не находя выхода, гудит шмель, через открытую форточку другого доносится чириканье воробьев. Высоцкий еще вчера разглядел, когда добирался в гостиницу, что размещена она в неожиданном месте — сразу за новым мостом через Припять, на горбатой улочке, прежде застроенной деревянными домиками, карабкавшимися вверх по косогору. У него ничего особенного с окраинной улочкой не было связано, тут, в предместье, он бывал редко, но все равно, помня ночное блуждание по соседнему железнодорожному городку, боялся, что не узнает местности, и потому не сразу подошел к окну.
Комната угловая, из левого окна видна новая асфальтированная улица, которая спускается к реке, несколько многоэтажных зданий — они почти заслоняют вид на Припять, — а ближе, почти впритык к гостинице, под самыми окнами, — просторный двор какой-то плодоовощной базы. Женщины во дворе трут, чистят жгутами морской травы дубовые бочки, моют в длинном дощатом желобе желтоватые огурцы. На дно бочек и сверху, на огурцы, кладут укроп, вишневый лист, какие-то другие специи. Заросший щетиной хромой дядька тут же вставляет крышки, закрепляет на бочках железные обручи. Мальчишки укладывают в деревянные ящики яблоки.
Высоцкий долго стоял у окна, взволнованный этой обычной картиной. Еще раз он допустил ошибку. Он ехал сюда взбудораженный, с праздничным настроением, как бы на встречу с молодостью, и, видимо, невольно считал, что праздновать, жить приподнятыми чувствами должны все, кто обитает в приречном, за последние годы благодаря новостройкам даже знаменитом городе. А люди живут обычно. Все долгие годы, когда тут его не было, солили огурцы, укладывали в ящики яблоки, помидоры, по кирпичику, по блоку возводили здания, которые заслонили теперь вид на Припять.
Из другого окна вид шире, разнообразнее — из него видна основная часть города, который, как Древний Рим, стоит на семи холмах. Новых зданий много, они бросаются в глаза, ибо кроме собственной вышины их еще подпирает высота покатых надприпятских гор, на седловинах которых они размещены. Но больше такого, что можно узнать, что Высоцкий хорошо помнит. Облик давнего городка все-таки сохранился, он вот в этих яблоневых садах — они, как и прежде, занимают всю котловину между пригорком с белокаменными зданиями и этим, на котором построили гостиницу. Сады и сады, налитая густой, темноватой зеленью листва, местами подернутая осенним багрянцем, прозолотью, тесное сплетение ветвей — нижние клонятся к земле под тяжестью пожелтевших антоновок и держатся на рогульках-подпорах.
Высоцкий будто вдыхает медвяный яблочный запах. Среди садов памятные домики с гонтовыми или железными крышами, покрашенными ставнями, маленькими узкими двориками.
Шмель между тем все гудит и бьется между рамами. Высоцкий раскрывает оконные створки, высвобождает из плена шмеля, впустив в комнату вместе с дыханием свежего воздуха разноголосый гул предместья. Где-то натужно ревет мотор, поднимается в гору по улице автобус, от реки доносятся глухие удары парового молота.
Высоцкий побрился, оделся, прошелся по улицам.
Институт стоит на горе, его белый пятиэтажный корпус заметно выделяется среди других зданий, Высоцкий его видел и из окна гостиницы. Только не знал, что это институт. Набережную улицу, прилегавшую к Припяти, трудно узнать. Кирпичных домиков — на их верхние этажи вели со двора деревянные лестнички — нет совсем, снесены, вдоль реки фактически образовались параллельные улицы, застроенные современными однообразными коробками.
Не узнать и центральной площади, и Высоцкий даже пожалел, что от нее ничего не сохранилось. Раньше центральная площадь придавала городку уют, ощущение покоя, провинциальной неторопливости. Довольно широкая, замощенная крупным булыжником, окруженная каменными лабазами, приземистыми складскими помещениями, в которых размещались теперь магазины и лавки, она выходила к Припяти, будто сливаясь с заречным простором. Сама застройка площади, как и всего городка, как бы подтверждала, что люди, тут поселившиеся, особых притязаний к жизни не имеют, довольствуются тем, что дает Припять, леса, поля, луга — их просторы видны сразу за рекой. В городке была металлообрабатывающая артель — ее позднее стали называть заводом, давно основанный, с хорошей славой пивоваренный завод, небольшая фанерная фабрика, а больше всего сапожных и швейных артелей, в которые объединились евреи-ремесленники. Были еще промысловые рыбные артели, но сразу после войны промысел и торговля пришли в упадок.
