Словно бомба разорвалась над головой Петра Кирилловича. До сих пор все, что происходило вокруг, не касалось его, он по-прежнему жил заведенным порядком, выполнял несложные свои обязанности. Что же делать теперь? Уезжать? Куда?

Помощник не дал ему долго терзаться пустыми размышлениями. Предлагалось много ценных вещей, за которые необходимо было немедленно заплатить наличными. Петр Кириллович сейчас же забыл о тревожном положении, удалился с помощником в контору, отбирая особенно редкие вещи, потом вызвал своего друга, доктора Пухова. Доктор примчался на машине, сделал нужные покупки и повез Петра Кирилловича обедать.

Сейчас, как никогда, Петр Кириллович жаждал умного совета. Что делать — уезжать или оставаться в Москве?

Он сидел в огромной столовой. Пухов распоряжался относительно обеда. Длинноногий сын доктора разговаривал по телефону.

— Туся, — кричал он, — поедемте ко мне на дачу. Что? — оторвался от трубки и озабоченно спросил: — Правда, дачные поезда не ходят?

Петр Кириллович передернул плечами, сказал, что еще не слышал об этом. Сын на минуту задумался, потом снова весело закричал:

— Алло, алло! Пустяки, Туся, если поезда не ходят, посидим дома. — Он опустил трубку и спросил Петра Кирилловича: — Правда, на заставах стоят патрули, без пропуска нельзя выехать из города?

Петр Кириллович с явным раздражением ответил, что ничего не знает об этом, и молодой человек снова оживился:

— Пустяки, Туся, если пропуска кто-то выдает, значит, мы их получим.

Петр Кириллович заметался, как тигр. Толстый узбекский ковер заглушал его тяжелые шаги. Он смотрел на его кровавый узор, и бешенство разгоралось в нем, как у быка, перед которым матадор машет красным плащом. Все, что он видел вокруг себя, — люстры, картины, мебель, — все приобретенное известным ему способом богатство выскочки, дельца, — все раздражало его. Он считал себя единственным в Москве знатоком настоящих ценностей. Сейчас он думал, что не услышит от доктора Пухова ничего, что могло бы успокоить или научить его, как действовать.

И правда, только они сели за стол, доктор Пухов сказал, что вся Москва уезжает, и это единственный выход…

— Легко сказать, — горячо возразил Петр Кириллович. — Уехать — значит сломать налаженную в течение полувека жизнь. Тем, конечно, легко, кто без году неделя живет в Москве. Взял узелок — и в Саратов! Нищему пожар не страшен. А как двигаться тому, кто родился в Москве? Тому и уезжать стыдно. Он должен остаться, чтобы защищать родной город…

Это внезапное решение успокоило его. Он попрощался и направился домой. Но вдруг ему захотелось, чтобы о его патриотических чувствах узнали и другие и оценили их. Он пошел к Строговым в надежде, что там поймут и одобрят его решение.

Петра Кирилловича встретила Елена. Пока он раздевался, дочь сообщила ему новости. Госпиталь Сергея Сергеевича теперь находится недалеко от Тихогорска. Оттуда сегодня приехала Оксана проводить Митю на фронт.

— Все уезжают из Москвы. Я тоже собираю вещи. — Она вдруг заметила, что это известие неодобрительно встречено отцом, и торопливо добавила: — Ты посуди, для чего мне сидеть в Москве, прятаться от бомбежек, слушать гул приближающегося фронта, есть хлеб, который так нужен армии? А все мои знакомые преспокойно живут в Казани или в Чистополе…

Петр Кириллович, пораздумав, согласился: действительно, для нее самое лучшее — уехать. Он даже может отправить с дочерью самое ценное. Кто знает, что ждет его, если Москва и в самом деле будет гореть? Борьба предстоит не на жизнь, а на смерть.

Он видел серое лицо дочери, понял, что она уже перестала следить за собой, волосы растрепаны, даже не потрудилась одеться, ходит в халате. Он не осмелился спросить об Евгении, боясь затронуть рану — если она не говорит, значит, все по-прежнему, должно быть, военкомат ошибается, сообщая, что Евгения Строгова в списке убитых нет.

Петр Кириллович сейчас же вспомнил, что доктор Пухов предлагал ему полвагона, и начал подробно излагать дочери план эвакуации.

Вдруг они услышали такой заразительный смех, что оба поднялись и пошли на кухню взглянуть, что там происходит.

Оксана и Анюта сидели на сундуке и смеялись, глядя на Митю. Он набил до отказа заплечный мешок, но на столе остались печеная картошка, полкурицы, несколько котлет. Митя решил доесть то, что не вошло в мешок.

— Посмотрим, посмотрим, — подзадоривала Анюта, а Оксана, заметив, как быстро пустеют тарелки, закричала:

— Он все съест! И нас — в придачу! Это настоящий Гаргантюа!

Глядя на них, улыбнулся и Петр Кириллович, хотя и не одобрял поступка Мити, уходившего добровольцем на фронт. Сейчас, с жалостью глядя на него, он сказал:

— Пусть в последний раз наестся досыта. Потом будет грызть солдатские сухарики.

Митя ел и ел. Наблюдающим даже стало страшно. Наконец Оксана указала на часы. Митя оторвался от стола, расцеловал всех и, держа в одной руке ножку курицы, пошел за Оксаной. Оксана, взвалив на плечо тяжелый мешок брата, сказала:

— Ох, уж эта война! Все провожаем, провожаем, когда только будем встречать!

Вокзал тускло освещался синими лампочками. Хотя работой батальон должен был отправиться в строгом секрете, но на вокзале собралось много провожающих. Оксана и Митя с трудом отыскали Уваровых.

Митя и Маша уезжали вместе. Они давно знали друг друга, и Митя всегда относился к Машеньке с какой-то мальчишеской холодностью. Но в октябре, когда они попали в рабочий батальон, между ними неожиданно завязалась крепкая дружба.

Вместе они прошли учебные занятия и получили назначение.

Сначала Оксана очень беспокоилась за младшего брата, но, когда узнала, что он едет с Машенькой, ей стало как-то легче. Она поручила его заботам подруги и взяла с нее слово помогать Мите, как она здесь будет помогать Роману.

Темное небо висело над вокзалом. В нем, словно киты в океане, плавали аэростаты воздушного заграждения. Изредка пересекали небо стальные лучи прожекторов, и снова наступала такая мгла, будто на месте города была черная пустыня.

Внутри вагона тускло горели фонари. Фонарики мелькали и в руках командиров. Резкие оклики, сдержанный смех, взволнованный шепот — все это придавало проводам некоторую таинственность.

В суматохе Митя, еще не попрощавшись с родными, торопливо побежал в вагон занять верхние места. Скоро он показался уже без мешка, торжественно сообщил, что обеспечил «плацкарты».

Машенька была с Романом. Он держал ее санитарную сумку и небольшой мешок. Глаза у обоих блестели, темные, глубокие глаза под нависшими бровями. У обоих упрямые, сильные лбы.

Глядя на них, Оксана забыла тревогу, с которой пришла на вокзал. Теперь она с завистью взглянула на отъезжающих. Они счастливые. Они могут доказать, что недаром жили. Вот оно, великое испытание на звание гражданина великой Родины. И казалось ей, что смерть не может коснуться этой храброй молодежи…

В открытые двери вагона видны были Митя и Маша, стоявшие рядом почти обнявшись. Они словно хотели показать, что теперь ничто не разлучит их. Глядя на них, Оксана незаметно придвинулась к Роману, взяла его за руку. Крепко держась, пальцы в пальцы, как одной рукой, они махали вслед отъезжающим.

И казалось, не от потайных фонарей, не от фонарей внутри вагонов, а от сияния тысяч глаз, горящих полным накалом, стало вдруг светло на вокзале. И когда эшелон ушел, Оксана и Роман долго стояли, прижавшись друг к другу, не зная, как выбраться из нахлынувшей на них темноты.

Кровопролитные бои под Москвой продолжались. Строгов выехал с полевым госпиталем навстречу фронту.

Разместились на даче профессора. Тут все было знакомо, обжито, дача просторная, и профессор сразу наладил свой новый образ жизни.

Домашняя кухня, обслуживавшая госпиталь, требовала столько дров, что начали пилить деревья в саду, сначала падали деревья у моста, потом пеньки стали подниматься все выше и выше, и уже ясно было, что аллея обречена.