— Когда я узнал, что Катенька погибла, — продолжал Роман глухим прерывистым голосом, — я понял, что у меня в руках бессмертие. Я оставил ее жить в искусстве. Посмотрите на ее улыбку, это не загадочная улыбка Джиоконды — это улыбка бойца грозного сорок первого года…

Странный вихрь чувств охватил Оксану, но все сильнее пробивались в нем мысли о собственном бессилии и ничтожестве. Подавленная, вышла она из мастерской художника, думая о том, что надо освободиться от всех мелочных забот… Нельзя стоять в стороне, нельзя присутствовать при событиях, надо участвовать в них. Ей стало стыдно за все тревоги о брате, о себе, об отце… Что произойдет с миром, если они погибнут в этой страшной борьбе? Ей показалось, что только теперь она воистину поняла, что погибшие за Родину — бессмертны!..

Наконец от Евгения пришли сразу три открытки.

Теперь уже было ясно, что Евгений принимает непосредственное участие в боях.

Но, придя в госпиталь, Оксана прочла в газете, что после ожесточенных и упорных боев наши войска оставили Ельню.

При упоминании об этом городе Лаврентий, нахмурившись, попросил газету, мельком взглянув в лицо Оксаны — понимает ли она, что значит «после ожесточенных и упорных боев…»

Оксана подала газету и молча вышла из палаты, В коридоре она услышала взволнованный голос отца, он с кем-то спорил. Она сбежала по лестнице и увидела отца, прижатого к колонне, окруженного летчиками. Прислушалась и поняла, что речь идет о капитане Миронове, летчики рвались к нему, отец не пускал.

Лаврентий развернул газету и прочел на третьей полосе: «Налет немецких бомбардировщиков на Москву…» — и такая ярость охватила его, что он сорвался с кровати и ринулся в кабинет профессора для решительного объяснения. В коридоре, услыхав взволнованные голоса, он пошел на них.

Стоявшая наверху Оксана увидела его, спряталась за колонну — ну, будет дело! Мгновение Лаврентий с радостным лицом стоял, опершись на барьер, потом перегнулся через него и закричал на весь вестибюль:

— Товарищи, скорее ко мне!

Летчики и профессор подняли голову. Сергей Сергеевич не успел произнести ни слова. Летчики штурмом взяли лестницу. Оксана даже закрыла глаза, она была уверена, что сейчас друзья сомнут капитана, но когда она успокоилась, то увидела, что вся шумная стая уже гремела в коридоре, потом скрылась в палате.

Побежденный профессор только через полчаса осмелился предъявить свои права, вошел в палату с твердым намерением попросить друзей удалиться. Но никто не обратил на него внимания, и он присел, слушая оживленный разговор. Молодой летчик, похожий на цыгана, сверкая черными глазами, рассказывал о налетах на Кенигсберг.

Лаврентий слушал его самозабвенно. Только что он был взбешен нахальством немцев, осмелившихся налетать на Москву, но его товарищи тоже не дремали, они мстили врагу. И от этого известия он ожил, почувствовал такой прилив силы, что готов был немедленно сесть в свой самолет.

Когда летчик с цыганским лицом умолк, наступило молчание. Потом заговорил седой командир с золотыми зубами. Глядя в окно, он тихо сказал:

— Горе не миновало и нас. На днях не вернулась с боевого задания Катя Бухарцева.

Лаврентий вздрогнул.

— Катя? — глухо прошептал он, медленно суживая наполнившиеся слезами глаза. Потом совсем закрыл их и поник головой.

И все летчики, отвернувшись от него, задумчиво щурились.

Вдруг Лаврентий, резко поднявшись, подошел к профессору:

— Я должен идти, я не могу больше отсиживаться здесь.

Сергей Сергеевич строго взглянул на него, сухо сказал:

— Всему свое время. — Повернулся к летчикам и тоном приказа произнес: — Прошу вас выйти.

Лаврентий ждал, что сейчас товарищи вступятся за него, но они, не поднимая глаз, встали и без единого слова направились к двери.

Вечером пришла Люся. Она начала рассказывать о своих кинематографических делах, но он все время перебивал ее, расспрашивая, бывают ли налеты на Москву, сколько самолетов прорывается…

— Конечно, бомбят, — ответила Люся, возмущенная его наивностью. — В Москве уже невозможно жить. Пойдешь в магазин — налет, тревога, пойдешь в театр — налет, тревога… Иногда целый день тревога. Все важные учреждения уже эвакуировались из Москвы.

— Что? — вскрикнул он и перестал шагать по палате. — Как ты сказала? Что за странное слово? Эвакуация из Москвы?

— Ну, конечно, — ответила она, пожимая плечами. — Женщин и детей уже эвакуировали.

— Эвакуировали? Как же так? Почему?

Она с раздражением передразнила его:

— Почему? Да потому, что немцы прут, а наши не умеют остановить их.

— Как это не умеют? Ты помолчи о том, чего не понимаешь! — Снова заходил по комнате, остановился, потер лоб, устало сказал: — Ты сегодня пораньше уйди, у меня голова болит. — Лег на кровать, уткнув лицо в подушку, до боли закусив губы.

Люся поняла, что расстроила его, но не догадалась, чем же. Самого главного она еще не сказала. Она села рядом с ним, погладила по плечу, успокаивая и ласково шепча:

— Ларчик мой, пойми, ведь это даже лучше, что некоторые учреждения уезжают из Москвы, например кинофабрики. Ну скажи, зачем торчать в Москве, когда ее бомбят? В Москве темно, тревожно, а Советский Союз велик, есть такие места, где сейчас греются на пляжах, купаются. И вот, например, ты выздоровеешь, улетишь на фронт, а что мне делать в Москве? Сидеть в бомбоубежище? Зачем, когда я смогу продолжать работу в Алма-Ате?

Прислушавшись к ее словам, он поднял голову, с изумлением посмотрел на нее:

— Разве я сказал тебе — не уезжай?

Она обрадовалась:

— Милый, ты понимаешь, я не могу отрываться от коллектива. Ведь стоит только остаться здесь, и мне не удастся моя карьера. Правда? Режиссер может найти другую. Правда?

Он кивнул, устало опустив веки.

Вдруг она о чем-то задумалась, вытянув трубочкой губы. Огромные ресницы заколыхались, как веера. Постепенно на лице появилась язвительная усмешка.

— Да, да, да, — произнесла она вслух, подтверждая свои мысли. — Мне и в тот раз показалось, что ты рад тому, что я уезжаю. Ты ни разу не поцеловал меня! Да, да, да, тогда мне показалось, а теперь я ясно вижу — ты разлюбил меня!

Он слушал и думал: «Черт побери, даже глупая женщина хитра, как умный мужчина. Ничем их не проведешь. У них на этот счет какое-то особое чутье».

— Правда? Разлюбил? — допытывалась она, обрадовавшись этой новой мысли и стараясь показать себя очень несчастной.

Он вздохнул, ничего не ответил.

— Все ясно, все ясно! Теперь я никуда от тебя не уеду. Слышишь? Чего молчишь? Солги или скажи правду! — Она взяла его за виски и повернула к себе. — Взгляни мне в глаза, взгляни, я сразу узнаю: права я или нет!

Не открывая глаз, он процедил сквозь зубы:

— Доктора мне не позволяют волноваться. Тебе пора.

Она попятилась от него:

— А-а, вот как, ты уже гонишь меня! Не уйду! Так и знай, не уйду!

Преодолевая усталость, он выдавил последние слова:

— Если ты уедешь в Алма-Ату, я буду каждый месяц посылать тебе тысячу рублей.

Она еще колебалась, подписать ли мир, еще ходила по комнате, удерживая ярость, потом сказала:

— Хорошо. Уеду. Присылай, Но когда война кончится, ты поплачешь за это у моих ног. Поплачешь. — И, не подавая ему руки, надела перчатки и вышла.

Ночью Оксана зашла к Миронову. Он сидел на табурете, облокотись на столик, и по щекам его текли слезы. Поставив лекарства, она поспешила уйти.

— Сестра, — окликнул он, — погодите. Присядьте на минуту. Я хочу поделиться с вами своим горем. — Увидел, что Оксана остановилась, медленно продолжал: — Сегодня я узнал, что погибла моя подруга, летчица Катя Бухарцева. Это был такой верный, такой прекрасный товарищ!