Вечером полетов не было. Ложась спать, девушки долго делились впечатлениями от прошедшего праздника. Даша сказала:
— Сегодня у меня самый счастливый день.
Погас свет, и Катя уже засыпала, но Даша обняла ее и зашептала:
— Когда я сидела рядом с Иваном и мы пили за процветание нашего полка, я вдруг почувствовала, что очень люблю его. Очень крепко и, может быть, на всю жизнь. А ты? А ты как?
На торжественном обеде Катя выпила пополам с Женей праздничные «сто грамм», и поэтому ей хотелось спать, но Даша все тормошила ее. Тогда она сказала, чтобы поскорее отделаться:
— Влюбилась — и хорошо!
Она с улыбкой вспомнила о Павле. У нее тоже есть друг. Надо ему написать письмо и рассказать о своих успехах. Но куда писать? Последнее его письмо было из Сталинграда, но там немцев давно разбили. Куда же писать?
Она достала из-под подушки маленькую папку, где хранились письма, и стала перебирать их. Вот письмо со штампом «Ашхабад». Туда эвакуировался Московский университет, и оттуда Павел писал ей. Вот они, сложенные по порядку, его письма. От одного их вида Кате стало грустно. Образ Павла встал перед ней так отчетливо, что она почти услышала его голос:
«Ты, наверное, сердишься, Катя, что давно нет писем? Извини, пожалуйста. Сама знаешь, что такое сессия. Вот, например, я перенес дифуры с 21 на 25, хотя имею два «отлично», а Шебунин, «друг народа», наверняка поставил бы мне «хор», так обещали мне ребята, даже при полном отсутствии знаний, за активность в жизни. Но я им все же не поверил и решил отложить, струсил. Не отличаюсь храбростью. Твои письма меня радуют. Вчера, получив твое письмо, прочел его прямо на почте, потом выпил на улице стакан газированной воды с сиропом и пошел в библиотеку. Уселся и пишу ответ. Ашхабадская библиотека битком набита москвичами, киевлянами, ленинградцами — с раннего утра здесь заняты все места. Книги, что по восемь лет лежали неразрезанными на полках, теперь читаются. Уходя на обед, студенты оставляют книги на столах. Вообще туркменская библиотека потрясена до основания. С нашего курса здесь человек двадцать. Ох уж мне этот Лапик! Недавно мы с Лапиком работали на погрузке, до чего же он был бездарным грузчиком! Сейчас многие студенты овладевают профессией грузчика. После трудной работы лекции не идут на ум, и мы не идем на них, а отправляемся в библиотеку. Я тоскую по московской зиме, скрипучему, пушистому снегу. Разве может меня утешить далекий снег на вершинах Копет-Дага? Хотя, нужно отдать должное, Копет-Даг красив чрезвычайно. Луна здесь поднимается почти до самого зенита, и такая яркая, что все кругом начинает светиться. Особенно, если легкий туман лежит на холмах, где мы живем. И все же эта красота ненадолго остается в душе. «Оттого что я с севера, что ли?» Ну, закругляюсь. Пиши чаще. Привет твоим подругам. Что делаешь после работы? Что читаешь? Было бы к месту привести здесь одно стихотворение, но по дороге из Москвы у меня стащили рюкзак, а в нем — папка, а в папке — блокнот, а в блокноте — стихи, которые я написал еще в Москве. Что в памяти осталось, передаю тебе:
Хорошо, заткнувши уши,
Между двух матрацев спать
Иль под гром зенитных пушек
А заслышав вой сирены,
Надевать не тот башмак,
Ушибив во тьме колени,
Лихо мчаться на чердак.
Будут встречи, на которых
Мы со смехом вспомним, как
Академик Колмогоров
Красил известью чердак.
Как Немщино лез на крышу,
Словно кошка, а Бари
От зари сидела с книжкой
В нашем штабе до зари.
Остальные строчки остались в рюкзаке, и ты, судя по прочитанному, не будешь о них жалеть. Ну, счастливо! Жму твою мужественную лапу.
Павел Березин».
Читая это письмо, Катя вспомнила все, о чем здесь, на фронте, старалась не вспоминать. Москва, университет — все это теперь было где-то далеко, в прошлом. За это время она прошла длинный путь. За этот год она так изменилась, что вернется в университет совсем другим человеком. Вернется к любимой математике. Как она соскучилась по ней!
Ах, поскорее бы встретиться с Павлом, уж они бы поговорили о математике! Катя не могла даже и представить себе, о чем можно говорить с мужчиной, если он не знает математики? И она с удовольствием перечитывала письма Павла.
«Дорогая Катюша! Еще один-два месяца — и семья пехотинцев пополнится бывшими студентами Московского университета. Ты спросишь, как это случилось? Объясню. Ровно через полгода по прибытии нашего университета в Ашхабад мы сделали крутой разворот и попали в Самарканд, в офицерское училище. Из нашего университета здесь всего двадцать человек, остальные из Киева, Минска, Горького. С нашего мехмата здесь Димка Погибалов, Заборов, Зубов и даже Лапик. Обучаемся интересным дисциплинам: топографии, тактике, взаимодействию и так далее. Вот сейчас на доске разбирается схема ближнего наступательного боя, особо важная для нас, так как все мы мечтаем попасть на фронт. Я непрестанно думаю о тебе. Ты уже на фронте, летаешь, видишь смерть, а я все еще корплю над картой. Хочется в бой. Может быть, там, на фронте, я увижу тебя? Ну ты, конечно, ждешь, чтобы я рассказал тебе о нашем дорогом университете. Сообщаю что знаю. Наш старый университет испугался ашхабадской жары и сейчас перебирается в Свердловск. С нашего мехмата осталось учиться не много бездельников. Они подробно не пишут, и я не знаю, сдают ли они экзамены. Семинары после нашего отъезда прекратились, мало кто занимался. Печальная картина — университет на колесах. Разве могли мы подумать, путешествуя из угла в угол в семьдесят восьмой аудитории во время лекции Филиппова, что через полтора года судьба расшвыряет нас по разным углам страны, что я, например, буду в Самарканде изучать опыт разгрома немцев на Волоколамском шоссе… А все-таки я скучаю по математике, но стараюсь о ней не думать. Мечтаю доучиться после войны. Ох, сколько вещей откладывается на «после войны»!
Но все же мне кажется большой нелепостью торчать здесь, когда ты там. Когда я читаю твои письма и узнаю, как мужественно ты воюешь, я завидую тебе и сгораю от стыда.
Ну, кончается перерыв, и я должен закончить письмо. Где бы ты ни была, помни, что мы должны встретиться после войны у памятника Ломоносову. Приходи. Жму твою мужественную лапу.
Павел Березин».
Если бы Павел был рядом, как этот Коробков, она бы так много рассказала ему, но писать? Разве все опишешь? Разве опишешь, как, сжав губы или прикусив их до крови, вырываешься из огня, из когтей смерти. Никто — ни он, ни другой — не поймет этого. Это не расскажешь и не опишешь. Пусть уляжется вихрь на душе, и когда-нибудь потом, когда они встретятся у памятника Ломоносову, она с горькой улыбкой вспомнит эти горячие деньки и расскажет о них своему единственному другу.
Глава тридцать первая
Наступила осень. Дожди размыли дороги и землю, которую перепахала война. Труднее стало догонять пехоту, стремительно преследующую врага.
Катя стоит на берегу серого, угрюмого Азовского моря. Над ее головой проплывают тяжелые тучи. Железные волны с грохотом накатываются на берег и, грозно ворча, отбегают обратно, таща за собой мелкие камни, оставляя на полдороге крупные. Потом волны снова набегают и обдают Катю холодными брызгами.
Вытирая лицо, Катя наблюдает, как Наташа играет с волнами. Сапоги у нее уже мокрые, но она не замечает этого. Она весело смеется, когда волна догоняет ее и ударяет сердитыми шлепками.
