— Мама!

Мать обернулась. Катя сейчас же опомнилась, до боли закусила губу, но мать уже была около нее и холодными руками трогала ее лоб.

— Так и есть — заболела! — В глазах ее блеснули слезы, голос задрожал.

А Катя думала: «Как поступила бы Раскова? Стала бы она обманывать маму?»

Катя сняла руку матери со лба и, держа ее в своих ладонях, сказала:

— Не хотела тебя расстраивать, но ты должна все понять… Я завтра уезжаю на фронт.

— Девушки, посмотрите, кто это? — крикнула Евгения на весь огромный зал спецшколы.

Девушки оторвались от своих рюкзаков, куда укладывали вещи, и обернулись. В комнату вошла Катя. Серая лохматая шинель висела на ней, как плащ-палатка, и могла вместить еще трех таких солдат.

Она запахнула полы так, что застежка пришлась на плечо, крепко стянула талию ремнем, подвернула рукава и сказала Жене:

— Подрежь подол поровнее.

— Нельзя портить казенные вещи, — запротестовала Женя, — надо подол подшить.

Но, приподняв полы тяжелой, грубой шинели, она сейчас же отказалась от своего предложения: иголка не справится с таким сукном.

Катя сняла шинель, и все опять ахнули: гимнастерка и брюки были на великана, а сапоги!..

— Катя, тебе в них с места не сойти! Это же сорок последний размер! — сокрушенно говорила Галина, оглядывая подругу со всех сторон. — Ты сейчас настоящий котенок в сапогах.

— Много ты понимаешь! — спокойно возразила Катя. — Это же сапоги-скороходы, я в них до Берлина дойду. А что касается брюк, так ведь их можно, как юбку, на бретельках сделать, чтоб не упали.

— А все-таки ты похожа на пугало, — не унималась Евгения.

— И ты не будешь похожа на статую, когда дойдет очередь до тебя.

Но когда дошла очередь до Евгении, всем стало не до смеха. Началось соревнование, кто скорее придаст новой форме подобающий вид.

К вечеру все были обмундированы в теплую одежду с большим запасом на рост.

Впрочем, одно неудобство осталось: девушкам казалось, что они стали на одно лицо, они еле узнавали друг друга.

Только университетских Катя узнавала по голосам — они были звонкие, отчетливые, привычные к дружной песне. Всегда, возвращаясь с лыжной прогулки или идя на демонстрацию плечо к плечу, студентки пели, пели звонко, весело. Все они были хорошие спортсменки, здоровый народ, и песня нужна была им, как воздух.

Но зато на строевой подготовке первыми оказались студентки авиационного института.

Они ходили высоко подняв головы, хорошо стреляли из винтовки, и умело бросали гранаты. Особенно выделялась среди них Наташа Мельникова, большелобая, с внимательными спокойными глазами, с упрямым подбородком и резкими бровями.

Приглядываясь к девушкам, Катя старалась запомнить и усвоить все лучшее, что замечала у них. Она любовалась, как стройно ходили и как дружно пели кадровые летчицы. И почувствовала себя по-настоящему счастливой только тогда, когда и ее голос слился с мощным хором всей авиагруппы. Каждое утро они шли и пели: «Летит стальная эскадрилья!..» Пели с такой силой, что москвичи подходили к окнам и провожали глазами новые отряды защитников Москвы.

Хорошо они пели! Как жаворонок смоленских полей, заливалась Даша Нечаева. Она пела с такой страстью, словно хотела подбодрить приунывшие сердца: «Потерпите, победа придет!»

Даша пережила уже не один черный день. В мае она летала над полями Смоленщины, опыляя ядом нивы, уничтожая вредителей. Но ей не дали закончить ее мирную работу. В июне, вернувшись на аэродром, чтобы заправить машину, она увидела пикирующие бомбардировщики с черными крестами на крыльях. Эти самолеты бомбили ее аэродром. Падали пассажиры, собравшиеся в очередной полет по своим служебным делам, умирали механики и пилоты, даже не осознав, откуда пришла смерть.

Потом Даша обслуживала на своем маленьком самолете штаб Западного фронта, вывозила раненых. Но с первого же страшного дня войны она думала только об одном: как бы расквитаться с врагом. И вдруг она узнала, что знаменитая летчица Марина Раскова формирует авиационный полк. Могла ли Даша Нечаева оставаться в стороне от этого дела, если единственной целью ее жизни стала месть фашистам за сожженные деревни родной Смоленщины, за горе всего народа!

Рядом с Дашей Нечаевой шла летчица Полевая, трактористка из кубанского колхоза, потом студентка сельскохозяйственного института, смуглая красивая казачка. В гражданскую войну ее старшие сестры-казачки садились на коней и с красноармейскими отрядами уходили на фронт. Она с гордостью вспоминала о них. Но сейчас Надя прибудет на фронт уже не на коне, а на самолете, на бомбардировочном самолете. Эти мечты окрыляли ее. Она не пожалеет жизни, защищая родную землю.

В строю с этими звонкоголосыми летчицами ходила и Ольга Климова, дочь шахтера, сильная, выносливая и слегка насмешливая девушка. Ольга водила тяжелые транспортные самолеты из Москвы в Иркутск и, должно быть, закалилась на сибирских морозах. Лицо ее всегда было румяным, глаза смеялись, будто все на свете давалось ей легко. И у нее было только одно желание — работа потруднее, чтобы нашлось, куда приложить силы, а сил у нее хоть отбавляй. Смело смотрела она на мир. И верилось, что она не дрогнет при встрече с врагом. Рядом с ними шла летчица Тихонова, бывшая учительница из Калинина. Шли бывшие студентки, работницы с фабрик, заводов; шли и те, кто уже научился летать в аэроклубах и в специальных школах, в перерыве между обычной своей работой; шли и те, кому еще предстояло подняться в воздух, овладеть грозным оружием современной войны; шли девушки со всех концов необъятного Союза.

У Кати кроме мамы и других родственников остался еще один человек, с которым ей трудно было проститься, — ее друг и однокурсник Павел Березин. Последний раз она встретилась с ним у метро, и они побродили по знакомым улицам, по которым столько раз ходили, когда он провожал ее из университета. Потом Павел довел ее до бульвара и, усадив на скамейку, жадно впился в ее лицо голубыми блестящими глазами.

— Давай помолчим, — глуховато сказал он. — Я буду смотреть на тебя, запоминать тебя. Кто знает, — добавил он, стиснув зубы, — когда мы увидимся снова!

Глядя на его взволнованное лицо, Катя грустно молчала. Она не могла утешить его, ей нечего было сказать.

— Как все это неладно получилось! — воскликнул Павел, сжимая до боли Катины руки. — Я должен был идти на фронт, а не ты.

— Нет, — сдержанно ответила Катя, — мне просто повезло.

Павел зажмурил глаза, словно от боли, покачал головой:

— Но я трижды ходил в военкомат! Сначала студентов не брали, потом чуть было не попал в десантный отряд, но что-то помешало: костюм, что ли, не понравился, или мало мужества в моем лице…

Катя поторопилась утешить его:

— Они, Павел, правы, когда говорят, что и после войны нужны будут инженеры.

— Это жалкое утешение! Я не нуждаюсь в нем. Посуди сама, могу ли я слушать лекции, когда в голове только одна мысль о тебе: где ты, жива ли? Плохая будет у меня учеба.

Катя молчала. И соглашалась с ним и не находила слов, которые бы успокоили его.

— Но обещай мне только одно: не забывать меня.

Он притянул ее к себе, заглянул в глаза:

— Будешь писать?

— Обязательно! — воскликнула Катя.

Они не произносили слово «любовь», оно было неуместно. Их чувства не вмещались в одно это слово — у них были и дружба, и товарищество, и многое другое, что роднило их.

— Да, — с горечью воскликнул Павел, — жизнь без тебя будет невыносимой! Я никогда не примирюсь с этой несправедливостью: ты в пекле, а я в тихой аудитории. Это возмутительная насмешка судьбы!

— Не горячись, Павел, не горячись, — тихо уговаривала Катя. — Каждый должен выполнять свою работу…

— Нет! Я должен выбраться на фронт! Мы увидимся там. Но пиши мне чаще, чтоб я не потерял твоих следов.

От его горячих слов Кате стало грустно, она посмотрела на часы и решила сократить это тягостное прощание: