Оксана еле дошла до дивана, уткнулась в подушки, закусив губу. Можно плакать при виде горя, но сейчас ей хотелось ругаться… «Дьявольщина, вот дьявольщина! Что же делать? Неужели война, кровь тысяч лучших, страдания миллионов ничего не изменят в этом мире, неужели не произойдет отбора достойных от презренных, неужели никогда не будут уничтожены подлецы и паразиты… Тысяча чертей, я бы послала Елену рыть окопы, я бы таких, как Елена, метлой вымела из Москвы…»

Она лежала, терзаясь от своего бессильного гнева, не слышала, как Анюта открыла дверь, сказала: «К вам пришли!» — не слышала шагов и, только когда Лаврентий нагнулся к ней, вздрогнула, почувствовав присутствие постороннего. Подняла лицо, смятое страданием, и некоторое время смотрела на Лаврентия, не узнавая его. Потом обхватила ладонями лоб, принужденно улыбнулась, кивнула на стул.

Лаврентий сел, чувствуя себя мальчиком, перед которым зажглась елка, молча смотрел на нее, улыбаясь большими добрыми губами.

Успокоившись, она спросила:

— Что-нибудь случилось? Вы себя плохо почувствовали или…

— Нет, нет, — перебил он. — Просто я завтра уезжаю на фронт, вот и зашел проститься…

Она кивнула — понимаю — и задумалась: что сказать ему на прощание?

Он заговорил о том, как соскучился без дела, как хочется поскорее в работу, как яростно он будет громить врага — единственное, что у него осталось в жизни.

Умолкнув, он потянулся к папиросной коробке, которую она вертела в руках, вдруг дотронулся до ее руки, неуверенно потянул к себе, потом схватил другую и уронил лицо в ее ладони. Оксана нагнулась, прижалась щекой к его волосам, прошептала:

— Дай бог, дай бог вам вернуться.

Глаза его помутились, он почти не видел ее, шептал исступленно:

— Что будет, что будет, когда я вернусь?

Она грустно улыбнулась:

— Не знаю.

— Увижу ли я вас?

— Конечно… Куда я денусь? Что со мною станет… Вы себя берегите. — И, все еще держа его руку, повела к двери.

Он замедлил шаг, старался задержаться. Прежде чем за ним захлопнется дверь, он должен сделать что-то решительное. Может быть, обнять ее крепко, на всю жизнь.

Но Оксана уже подала пилотку, шарф и, пока он медленно застегивал шинель, завязала шарф узлом, а когда машинально нагнулся, чтобы ей было удобнее завязать, она, чуть потянувшись, поцеловала его.

Евгений мысленно рисовал себе передовую линию как линию укреплений, оснащенных самой совершенной техникой, где немецкие полки разбиваются о бетон и сталь и откатываются назад, оставляя трупы в серо-зеленых шинелях.

Но то, что он увидел сегодня, глубоко потрясло его. Они пришли на голое поле, поросшее серой, сухой травой. Впереди, за мягкими кустарниками, лежала широкая река, такая медленная, что казалась неподвижной. Направо, вдалеке, виднелось кирпичное здание какого-то заводика, позади находилась железнодорожная станция с зеленым вокзалом и белой водокачкой. Еще дальше, за желтой размокшей дорогой, за черными полями, виднелась деревня. По берегу реки от желтой дороги вплоть до дальнего заводика лежали обдуваемые ветром увалы с рыжими гривами. Это был обыкновенный серый кусок русской земли, осенний, мокрый, без всяких прикрас. И Евгений удивился этой его обыденности и не мог себе представить, что вот в таких же, ничем не примечательных полях и происходят бои, которые потом становятся историческими. Нет, он не мог предугадать того, что произойдет здесь. Он все еще надеялся, что, как только они пойдут вперед, он обязательно увидит ту огненную черту, которая так ярко рисовалась в его воображении. Но все началось с обыкновенного налета фашистских бомбардировщиков.

Рота прикрытия начала ожесточенную стрельбу изо всех видов оружия. Пулеметчик Неречко, парень атлетического сложения, установив свой пулемет вертикально, бил трассирующими, но самолет пошел в пике и сбросил свой смертоносный груз на вокзал. Там что-то сразу вспыхнуло.

Немецкие самолеты летали весь день, по одному, по два, а то и целыми группами. Озлобленные бойцы перестали даже укрываться от них. А когда их визг и рев прекращались, все снова казалось мирным и спокойным. Земля дымилась осенним туманом. Из деревни доносились голоса жителей, мычание стада, крик петуха. Но из-за реки все слышнее становилась канонада.

Деревянный мост через реку внезапно ожил: по нему бесконечным потоком потянулись машины и орудия, уходившие с той стороны. Иные из них были замаскированы ветками, и тогда казалось, что сам лес отступает под натиском врага.

Прикорнув в наскоро отрытых окопчиках, бойцы из роты Миронова всю ночь прислушивались к движению на мосту. А утром, когда движение вдруг затихло, раздался взрыв — мост рухнул в воду, закружились, расходясь по воде, бревна и поплыли вниз по течению. И хотя с того берега не доносилось ни звука, солдаты поняли: там теперь только враг.

А немного спустя из утреннего тумана снова вынырнули самолеты, только теперь это были не одиночные штурмовики или разведчики, а какие-то незнакомые, огромные. Они шли высоко в небе, выше белых облачков, которые оставляли разрывы зенитных снарядов, но все-таки один из них вдруг нырнул вниз и завертелся штопором, рассыпаясь в воздухе. Но остальные летели на станцию, делали над ней круг и возвращались обратно. И вдруг за станцией раздались выстрелы…

Миронов пробежал по траншее в сопровождении командиров. Кто-то закричал:

— На станции десант!

Евгений выскочил из окопа вместе с бойцами первой роты. Рота бежала врассыпную через поле туда, где виднелся теперь уже не зеленый, а черный после пожара, еще курящийся дымом вокзал.

Евгений бежал вместе с другими и стрелял на бегу, как и все, и нетерпеливо спрашивал то одного, то другого бойца:

— Где они?

Неречко, таща тяжелый пулемет, злобно ответил:

— Разуй глаза! Вон они залегли вдоль линии!

Сарафанкин обогнал Евгения, упал в кювет, расправляя пулеметную ленту. Неречко прилег рядом со своим вторым номером и развернул пулемет к вокзалу. Сухая трескотня разорвала воздух. А Евгений все еще бежал, не видя никого, пока не услышал голос Миронова: «Ложись!»

Он свалился в воронку, стреляя наугад, подумал, что напрасно жжет патроны, как вдруг увидел впереди, у товарных складов, быстро перебегающие фигурки в зеленом. Они перебегали с места на место какой-то особой пружинной походкой, словно звери, вставшие на задние лапы.

— Ага, вот вы где, фрицы! — яростно и весело закричал он, расстреливая гильзу за гильзой, порой отмечая, как зеленые фигурки падают, как они скрываются за черной, обгорелой стеной склада.

Наконец-то он убивал врага! Горечь и злость были у него в сердце с того самого дня, как под деревней Вялой он отступил, так и не увидев фашистов. И вот сегодня он понял, что может уничтожать врага. А что, если пришло наконец время, когда мы остановим его здесь, на этом обыкновенном русском поле…

Но с другой стороны станции послышалось громкое «ура», и в небо взлетели зеленые ракеты. Огонь прекратился.

Батальон Миронова еще постоял в заслоне, пока бойцы из других частей осматривали руины вокзала и стоявшие на путях вагоны, вылавливая парашютистов. Потом Миронов приказал своим бойцам отойти обратно в старые окопы, отрытые на берегу реки.

Теперь Евгений нетерпеливо ожидал приказа к новой атаке. Он почему-то уверился, что именно здесь и произойдет то самое генеральное сражение, которое повернет все события.

Однако немцы перенесли удары своей артиллерии на север, и здесь, у реки, стало совсем тихо. Даже минометный обстрел прекратился, и лесок за рекой оставался подозрительным только своей тишиной. В ту сторону и смотрели бойцы.

Большой опасности они не видели. Их защищала река. А попытка десанта со стороны противника была так быстро подавлена, что можно было надеяться — даже немцы призадумаются, прежде чем повторить его.

Уже вечерело, когда по траншеям и окопам прозвучал сигнал тревоги. Евгений выскочил на бровку окопа вместе с другими бойцами своей роты. Траншеи внезапно опустели, словно их выдуло ветром. По полю мимо Евгения бежали бронебойщики, по двое, волоча еще непривычные на вид длинные ружья, похожие на старинные пищали. Сарафанкин, все узнававший первым, крикнул: