Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Каждый из вновь принятых в роту людей участвовал по моему распоряжению в налетах на противника. Других средств проверки у меня не было. Все показали себя храбрыми, дисциплинированными бойцами.

— Кем вы работали до войны?

— Преподаватель консерватории по классу фортепиано Евгений Строгов.

— Так это вы известный музыкант Строгов?

— Да.

Допрашивающий обратился к красноармейцу, стоявшему у порога с автоматом в руках:

— Пригласите сюда майора…

Открылась дверь, и на пороге показался Миронов.

Миронов стоял, вглядываясь в Строгова, словно не узнавал его. И вдруг пошел медведем, раскрыв объятия:

— Евгений Сергеевич! А ведь я знал, знал, что вы станете хорошим командиром!

— А как вы?

— Мы выскочили еще пятого октября. На наше счастье, мы наткнулись прямо на штаб резервного корпуса, который отходил на Зубцов, Погорелое Городище и Волоколамск. Но как вырвались вы? — Миронов опять смотрел, словно не узнавая. И опять похвалил себя: — Нет, какой я молодец! Нюхом узнал военную косточку! И ведь почти без потерь…

— Были потери, были, — устало сказал Строгов. Он вдруг почувствовал, что не может больше говорить, не может стоять. Ему надо было немедленно сбросить с себя непосильную ответственность. Он тихо сказал: — Примите, товарищ майор, людей и документы, я больше не могу…

— Ну что вы, что вы, Евгений Сергеевич, — растроганно проговорил Миронов. — Мы с вами еще повоюем! Разрешите идти, товарищ полковник?

— Идите, майор, идите… младший лейтенант Строгов.

— Простите, я рядовой…

— Были, были… А будете офицером! Я в этом уверен! Как уверен и в том, что рота так и останется вашей ротой…

Миронов осторожно тронул Евгения за плечо, и тот машинально приложил руку к разорванной ушанке. Нет, он пока еще не был похож на офицера, этот рассеянный музыкант в порванной и прожженной шинели, в стоптанных кирзовых сапогах. Но ведь сумел же он объединить столько разных людей перед лицом сурового времени, перед лицом испытаний…

Глава пятнадцатая

Первый снег покрыл поля, и на этой белой пустыне далеко была видна черно-рыжая полоса противотанкового рва, в котором почти вплотную один к другому работали тысячи людей лопатами, кайлами и ломами.

Подступы к противотанковому рву с запада были прикрыты тремя рядами колючей проволоки на кольях. Проволока тихо позванивала под ветром. На одном из кольев висела табличка: «Заминировано!» — и возле таблички стоял красноармеец с винтовкой, а у его ног возились две мокрые собаки.

Неподалеку от солдата девушки утрамбовывали высокий борт рва, чтобы земля не осыпалась. Вот они распрямились и устало посмотрели на часового, на собак. Одна из них сердито сказала:

— Озяб, поди возьми лопату, погрейся!

— Давай, давай, некогда разговаривать! — сурово ответил красноармеец.

Но девушки устали. Им надо было передохнуть. Да и надоело им смотреть на этого бездельника, охранявшего забор из колючей проволоки и фанерную дощечку. Младшая из девушек язвительно сказала:

— Смотри, взорвутся собачки на минах, и ты вместе с ними полетишь вверх тормашками.

— Не взорвутся! — спокойно ответил часовой. — Они легонькие, а наши мины рассчитаны на танки.

— Что же вы ими раньше землю не засевали? Когда немец до Москвы допер, тогда только зашевелились.

— А ну помолчи! — рассердился часовой. — Еще мне начальник нашелся!

Девушки промолчали и снова взялись за лопаты.

Екатерина Антоновна воткнула лопату в землю и потерла ладони, словно остужала их после ожога. Сегодня она работала из последних сил.

Когда Екатерина Антоновна услышала, что враг подступает к Можайску — а об этом заговорили сразу по всей Москве, — она пошла в домоуправление, где мобилизовали людей на строительство укреплений. И хотя по возрасту да и по здоровью она могла бы остаться дома, вот уже десятый день строила то баррикады, то рвы, то какие-то откосы, которые назывались мудреным словом — эскарпы. Сначала их бригада ставила железные ежи по окраинным улицам Москвы, потом подкапывала берег речки Рузы, чтобы немцы не могли вылезть на него со своими танками, а теперь вот рыла противотанковый ров. Сейчас она, морщась от боли, растерла поясницу, но, встретив усталый взгляд соседки — работницы с Трехгорки, — через силу улыбнулась:

— Кажется, скоро конец, тогда отдохнем!

Ткачиха, худая темнолицая женщина, вздохнула, нехотя ответила:

— Отдохнем, когда подохнем. А теперь и во сне не отдохнешь. Ночью весь дом дрожит от бомбежки, а пойдешь в убежище, не просунешься. Так всю ночь и стоишь у крыльца с узелком в руке. А утром чай вскипятить нечем — электричество не горит. Вот и стою — укрепляю чисто поле, одна надежда — подохну, так, может, те, кто уцелеют, помянут добрым словом.

Екатерина Антоновна попыталась было ее успокоить, но, видно, крепко накипело на душе у женщины, не очень она к успокоительным словам прислушивалась. А Екатерине Антоновне хотелось, чтобы все верили ее верой в то, что после войны жизнь будет легче, вернутся сыновья, все будет хорошо.

— А сыновья-то у меня вот какие-е, поцеловать захочешь, так не дотянешься, всегда говорю, Ванюша или Лавруша, — нагнитесь!

Ткачиха отвернулась от просиявшего лица Екатерины Антоновны, устало моргая, посмотрела на колючую проволоку, вздохнула, скучным голосом сказала:

— Лучше бы твои сыны были очкастые, да хромые, да с пороком сердца, да с воспалением хитрости, да со связями, да с женками-пройдохами, тогда бы они наверняка уцелели. А если они у тебя честные да смелые, так ты простись с ними и не жди.

Екатерина Антоновна сердито посмотрела на нее, придумывая, что бы ей возразить, но ткачиха снова подоткнула юбку, поплевала на ладони и взялась за работу.

Через час она закричала:

— Эй, начальник, иди гляди!.. Мы свою норму выполнили!

Обычно в восемь часов вечера грузовик отвозил Екатерину Антоновну в Москву, но сегодня, когда они к четырем часам выполнили норму, машина еще не пришла, ждать ее не хотелось, и обе женщины вышли на обочину дороги. Навстречу шли грузовики, покрытые сверху ветками, — Екатерина Антоновна знала, это везли боеприпасы на фронт… Она смотрела, не отрываясь, на бойцов, которые сопровождали машины, пытаясь понять, что же происходит там, куда они едут.

Попутная машина привезла их в город. Идя к дому, Екатерина Антоновна вспомнила, что теперь казенное питание кончилось, надо самой позаботиться о продуктах. Свернула на рынок. Давно она не была здесь, и то, что увидела, взволновало ее. Всюду кучками ходили люди, что-то прятали под полой, шептали: «Сахару не надо? Есть крупчатка… Меняю мыло на водку!» Впервые она увидела, как выползла из потайных углов черная биржа. Увидела, как посреди рынка шел рябой чубатый мужик в кубанской каракулевой шапке, в кожаном пальто. Он шел, растягивая гармонь, кривя губы, и орал во всю глотку:

Москва моя,
Эх, да Москва моя,
Ты самая любимая!

Екатерина Антоновна почувствовала, как у нее подкосились ноги, она чуть не упала, с трудом уцепилась за какой-то киоск и все глядела, не веря тому, что видела. Это был тот самый человек, с которым она ехала в одном вагоне из Горького. Тогда она думала о встрече с ним в Москве, где она могла бы показать на него властям, чтобы разузнали всю его подноготную. И вдруг теперь, когда она чуть руки не оторвала на тяжелой работе, чтобы выстояла Москва, вот тут, рядом с ней, ходит тот самый прохвост и орет: «Москва моя!»

И нет ни одного милиционера, чтобы попросить проверить документы у него…

Но неужели наши дела на фронте так плохи, что этот мерзавец уже считает себя хозяином Москвы? Еле передвигая ноги, Екатерина Антоновна поплелась домой.

Было без пяти минут шесть, когда она проходила мимо здания телеграфа. Под радиорупорами толпился народ, дожидаясь сводки с фронтов. Она тоже остановилась, с надеждой взглянула на широкую черную трубу. Ровно в шесть диктор обычным голосом сказал: «Наши войска оставили город Можайск…»

24
{"b":"237753","o":1}