Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Ну, мне пора!

Павел побледнел, сжал ее руки:

— Увидимся! Слышишь, береги себя!

Так они и расстались.

В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября все спали одетые. В четыре часа начался подъем. Сто тридцать восемь девушек выстроились: в форме, вещевой мешок за плечами, котелок у пояса.

Комиссар части Мария Речкина пристальное последний раз оглядела строй. Все было в порядке. Последний раз испытующе взглянула в глаза каждой девушке — они были спокойны. И Речкина дала команду:

— Шагом марш!

И застучали сапоги, отпечатывая последние шаги по московским улицам.

Холодный ветер гнал по небу тяжелые тучи, и они двигались, будто вражеский десант. Лучи прожекторов тщательно просматривали каждую тучу: не прячется ли там «юнкерс»? Москва погрузилась в темноту, будто и нет ее на земле. А за темными шторами работали заводы, учреждения, научные институты. На железных дорогах разгружались эшелоны, доставившие раненых, и грузилась техника войны, направляемая на запад.

В глубокой темноте, в приглушенном шуме отбывал новый воинский эшелон.

Катя поторопилась занять место у двери, чтобы в последний раз взглянуть на Москву.

Вокруг нее продолжалась дорожная суета. Командиры отдавали какие-то распоряжения, кто-то волновался, что мало фонарей, что не хватает печек. Катя старалась не замечать этого, она думала только о Москве. Что будет здесь завтра? Отбросят ли защитники Москвы танковые колонны врага? Она вспомнила Можайское шоссе, где студенты копали противотанковые рвы, вспомнила «ежи» из рельсов, которые автогенщики сваривали прямо на улицах, даже на улице Горького — напротив дома со скульптурой рабочей семьи, вспомнила воронку от бомбы, упавшей неподалеку от Моссовета.

Все, все вспомнилось в эту последнюю минуту: родной дом, папин завод, университет.

«Неужели немецкие бомбы угрожают им? Нет, мы не допустим этого!»

К двери подошла Наташа Мельникова, ловко подтянулась на руках, прыгнула в вагон и села на полу. Вскинув голову, взглянула на Катю:

— А, это ты? Ну, садись рядом. Знаю, о чем ты думаешь. Думаешь о доме? Правда?

Хотя Катя действительно вспоминала о матери, она все же сказала:

— Я думаю, приехала ли Марина Михайловна и скоро ли мы тронемся?

— Она прошла в командирский вагон вместе с летчицами. Значит, скоро поедем. Садись. Отсюда хорошо будет видно Москву.

Она подвинулась, и Катя села рядом, свесив ноги наружу. Наташа положила руку ей на плечо:

— Меня не обманешь. Я точно знаю, что ты сейчас думала о маме. Я сама думаю о доме. Хорошо, что мама меня не провожает. Она бы обязательно плакала, а мне было бы неловко перед девушками. Она у меня ужасная плакса. А у тебя?

— Тоже… — ответила Катя, устремив взгляд в темноту и прищуриваясь, чтобы отогнать внезапно вспыхнувшее воспоминание о маме. Помолчав, она продолжила: — Это ты верно сказала: все мамы ужасные плаксы…

Она хотела скрыть под шуткой тревогу, которая охватывала ее, лишь только Катя вспоминала о семье. Что с ними будет? Уцелеют ли от бомб? Выдержат ли все трудности, которые несет с собой война? Увидится ли Катя с ними? Суждено ли ей вернуться домой?

Девушки долго смотрели в ту сторону, где в темноте притаилась Москва. Потом Наташа негромко, словно разговаривая сама с собой, сказала:

— Стихи бы об этом написать…

Катя удивленно взглянула на нее и даже переспросила:

— Какие стихи? До стихов ли сейчас?

— Пожалуй, верно, — неохотно согласилась Наташа и перевела разговор на другую тему: — В шахматы играешь?

— Играю.

Наташа кивнула, пряча улыбку.

— Видно сразу математичку. Я еще в ЦК комсомола заметила тебя и подумала: «Вот серьезная девушка». А я пишу стихи и очень люблю музыку. Я и сейчас вот, закрою глаза, выключусь из суеты — и слышу Баха, «Бранденбургскую симфонию», особенно вот это, из второй части, — ра-ра-ри-ра… Впрочем, ты в музыке, наверное, ничего не понимаешь…

— Это верно, — охотно призналась Катя.

— А у нас в семье все музыканты. Только я с шестнадцати лет решила пойти в авиацию. Это когда «Родина» летела на восток, устанавливала рекорд на дальность.

Наташа умолкла. Молчала и Катя. Подсвечивая фонариком, перед вагоном остановилась Евгения Курганова:

— Катя, почему это ты так спокойно сидишь и смотришь на звезды, словно в обсерватории? Я со старшиной и парторгом ломаю голову, как нам утеплиться, где достать дрова и печурку, а ты, мой лучший актив, сидишь и мечтаешь!

— Я не мечтаю, а думаю, — обиженно ответила Катя.

— «Думаю»! — передразнила ее Женя. После того как ее избрали комсоргом, она стала требовательной и все добивалась от подруг каких-то решительных действий. — О чем же ты думаешь?

— Так, о жизни, — уклончиво ответила Катя, ожидая, что Евгения сейчас уйдет.

Но Евгения неожиданно прислонилась плечом к вагону, запрокинула голову и тихо сказала:

— Прощайте, московские звезды!

— Нет, не прощайте, — перебила Катя, — а до свидания. До свидания, Москва! Мы вернемся к тебе с победой.

Эшелон медленно пробивался по забитым путям. Останавливался в тупиках, пропуская военные составы, обгонял открытые платформы, загруженные станками, составы теплушек, из маленьких окон которых высовывались длинные железные трубы и слышались детские голоса, словно вагоны эти превратились в жилье кочевников.

Осенний ветер продувал насквозь вагон, в котором ехали девушки, пытался погасить огонек в печурке, но огонь поддерживали дежурные, не смыкавшие глаз ни днем ни ночью.

В дороге Катя особенно подружилась с летчицей Нечаевой, которая нравилась ей своим сильным характером. Когда Катя говорила с ней, Даша остро глядела в глаза, словно контролировала ее мысли. Катю подкупала ее мужественная правдивость. Даша не умела ни хвастать, ни кривить душой. Она первая выскакивала на остановках и бежала заготовлять дрова. Первая и запевала, когда становилось грустно от холода. Она заливисто смеялась, когда кто-нибудь удачно острил. И с каждым днем все больше нравилась Кате. Катя стала так же затягивать ремень, распрямлять спину, ходить высоко подняв голову и закладывая руки назад.

— Скажи, Даша, трудное это дело — летать? — спросила Катя, присев рядом с Нечаевой возле печки.

— Сначала трудно, потом привыкаешь, — ответила Даша, лукаво улыбаясь. — Но ты не торопись: из тебя летчица не получится, ты для этого дела росточком не вышла. — Заметив, как потемнели глаза Кати, она торопливо добавила: — А вот штурман из тебя выйдет, не беспокойся.

У Кати отлегло от сердца, она примирительно сказала:

— Если из меня летчица не выйдет, то расскажи, как ты стала ею? Трудно это?

— А ты как думаешь! — ответила Даша, усмехнувшись. — Семь потов прольешь, десять раз умрешь и воскреснешь… Вам-то легче будет, — добавила она, заметив, как потускнели лица подруг.

Даша не любила вспоминать, как приехала она из смоленской деревни в город, шестнадцатилетняя, робкая, тихая, не знающая, за что взяться, как пробить дорогу. А выбрала она самый трудный путь: поступила в авиационное училище. Два года училась на техника и только после этого испытания смогла перейти на летное отделение.

И вот она ехала в Энгельс вместе с другими комсомолками и смотрела на них с завистью. Им будет много легче: они студентки, они уже подготовлены к любой учебе. А что знала она, когда начинала свой путь? Но в то же время ей было жаль этих не приспособленных к трудной работе девушек. Как мало знают они о деле, за которое берутся!

Глава четвертая

Катя ни разу не видела Волгу и не представляла, что она такая серая. По картинам Репина, по описаниям Некрасова и Горького она должна быть голубой. Но сейчас серое ноябрьское небо отражалось в ней, и она казалась мрачной. Из ее глубины поднимался лохматый туман и падал на город. Город был неприветливым. Его насквозь продували холодные ветры. На окраине находился военный городок, заселенный веселыми летчиками. Они толпами шли с аэродрома и удивленно останавливались, пропуская мимо себя девушек в длинных шинелях. Взгляд их спрашивал: «Кто такие? Откуда прибыли? Зачем?»

47
{"b":"237753","o":1}