— Это Машенька тренируется. Я не видел вас целую вечность. Спасибо, что вспомнили.

Он посмотрел, куда бы посадить гостью, но стулья были завалены картинами, рисунками, бельем. Пучки кистей, тюбики с красками валялись на полу рядом со скатанными полотнами.

— Маша, освободи какой-нибудь стул, — сказал он, осторожно снимая с подоконника гипсовые барельефы.

Не найдя свободного стула, Машенька пододвинула Оксане ящик, на котором только что сидел брат.

Встревоженная всем этим хаосом, Оксана села на ящик и, не зная, с чего начать, сложив руки на коленях, оглядела комнату.

— Давно я у вас не была. Ну как вы живете? — взглянула на полуосвещенное лицо Романа. Из-под нависших густых бровей сверкали внимательные смелые глаза, большая голова с лохматой шевелюрой, лицо грубо скроенное, но все черты говорили о сильном характере и таланте. Лицо напоминало портрет Бенвенутто Челлини.

— А что пишет Евгений? — заговорила Машенька.

Оксана тревожно взглянула на нее:

— Ничего не пишет.

— Понимаю, — кивнула Машенька, глядя на догорающую свечу — Сейчас будет темно.

— Вот последняя. — Роман Матвеевич подал свечу.

В комнате снова разлился мягкий спокойный свет.

Оксана пришла сюда поделиться горем, но при виде сырого подвала, без света ей стало стыдно говорить о своих бедах. Вот живут люди, молча переносят настоящие бедствия. Она отогнала все свои мрачные мысли, взяла со стола рисунки, с интересом взглянула на них.

— Роман Матвеевич, вы мне так и не ответили, как ваши успехи, что вы поделываете? — беспечным тоном спросила она, сразу оборвав гнетущую тишину.

— О! — воскликнула Машенька. — Теперь-то он и добился успеха!

Роман Матвеевич, иронически улыбаясь, дополнил слова сестры:

— Да, это можно назвать успехом. К счастью для меня, ушли в область предания все эти идиотские дискуссии об эстетике… Сейчас, когда стали отчетливо понимать, где искусство, а где ремесло, вспомнили и обо мне.

— Картину его купили! — вставила Машенька, укладывая бинты в санитарную сумку.

— Действительно, — продолжал Роман Матвеевич, — на последней выставке была одна моя картина, правда, я давал на выставку пять полотен, а приняли только одно, вот такая крошечная картина в стиле Мейссонье. И можете себе представить чудо, на всей выставке только одну эту картину и купили. И не какая-нибудь закупочная комиссия, а сам Немирович-Данченко.

Опережая восторг Оксаны, Машенька, подняв руку, щелкнула пальцами:

— Вот это да! Знаешь, Ксана, когда я вернулась с окопов и узнала об этом, я хотела побежать и расцеловать Немировича-Данченко. Есть еще гениальные люди, которые понимают друг друга.

Радостно улыбаясь, Оксана протянула руку Роману:

— Поздравляю вас, искренне рада вашему успеху. Я всегда думала, что вы заслужили его, и мне было досадно, что ваш талант так долго не признавали…

— Все к лучшему в этом лучшем из миров, — ответил он, сверкая глазами из-под нависших пепельных бровей. — Я так долго жил в нужде, что стал гордым, и меня теперь не купишь ни за какие деньги. А на днях меня вызвали в Союз художников, сообщили, что мне дается большой заказ — написать портрет одной заслуженной артистки. Ну, думаю, хорошо, старикам денег пошлю, Маше башмаки куплю, шубу ей справлю, дров на зиму заготовлю. Прихожу я, смотрю: сидит эта самая артистка в лисах, в кружевах, в бусах. Гляжу я — а лица-то и нет, писать нечего. Так и ушел. На меня зашипели, говорят — это заслуженная артистка, а я отвечаю: хоть королева, но, раз лица нет, чего же писать? Я не работник рекламного отдела, чтобы рисовать горжетки. Так вот мы с Машей опять и живем бедно. Заказов не дают.

— Пусть не дают! — печально улыбнулась Машенька. — Я скоро в армию пойду, мне шинель и сапоги — все дадут.

С первого августа Машенька совмещала занятия в геологическом институте с учебой на курсах медицинских сестер. Работая на строительстве укреплений, она многое поняла и решила быть готовой, если институт закроют и всем студентам придется заняться одним общим делом, — отражать врага.

В институте на товарищах, а дома на брате она проходила практику по оказанию первой помощи раненым.

Сейчас, скатав бинты и уложив их в санитарную сумку, она уловила что-то в светящихся глазах брата и, хотя на занятия идти было еще рано, вдруг заторопилась. Она знала, что в той красной папке, которая лежит на тахте, сотни набросков лица все одной и той же девушки. Однажды она спросила брата, что это за портреты, и он, не моргнув глазом, ответил, что это наброски с репродукций Сикстинской Мадонны. Этими словами он мог бы обмануть студентку геологического института, но сестру ему не удалось обмануть.

Будто она не видит, как стало светло в комнате от сияния его счастливых глаз.

— Простите, друзья, мне надо бежать, бежать, опаздываю на занятия медицинских курсов. — Она торопливо перебросила через плечо сумку с красным крестом.

Оксана удивленно подняла брови:

— Маша, ты серьезно? На медицинских курсах? Ты что ж, меняешь профессию, как и я?

— Меняю. Скоро вы останетесь одни, а я — на фронт! — И, обняв подругу, Машенька убежала.

Свеча догорала. Наступило молчание…

— Хотите, пройдем в мою мастерскую? — сказал Роман Матвеевич. Когда она поднялась, чтобы следовать за ним, добавил: — Только там очень холодно, наденьте пальто.

Они прошли через двор, вошли в гараж. На цементном полу еще были видны следы стоявших тут машин.

Роман Матвеевич зажег свет. Большие лампы осветили стол, заваленный картонами и холстами. На мольберте в углу стояла какая-то картина, завешанная холстом, около нее раскладной стульчик, какой носят с собой любители-рыболовы и художники-пейзажисты. Тут же стоял электрический камин.

Оксана уселась на стульчик, протянув руки к камину. Роман ходил по мастерской, стуча тяжелыми башмаками, подбитыми стальными пластинками.

— Помните первые дни войны, когда художники собирались в Союзе, словно они не знали, за что им теперь приняться, где они нужны? Помните, я тогда сказал, что надо писать портреты русских воинов? Помните?

Она кивнула, все это она отлично помнила.

— Тогда, — продолжал Роман, — я перешел от слов к делу. Для меня все было ясно. Я познакомился с летчиком-истребителем, который делал в день по восемь — десять вылетов и за первые дни войны сбил девять немецких самолетов. Сейчас я покажу вам портрет этого летчика.

Она почувствовала тревогу при упоминании о летчике и со страхом приготовилась взглянуть на портрет. Самой ей такой портрет не удался. Не удался настолько, что она боится даже подумать теперь о том, что когда-то считала себя художницей.

Он осторожно снял холст. Перед Оксаной был портрет девушки с гордо откинутой головой. Ветер чуть раздувал кудрявые волосы. Широкий лоб, крупный нос, крупные губы — все черты лица выдавали твердый, смелый характер. Светлый бесстрашный взгляд, не знающее страха сердце. В простой синей гимнастерке с голубыми петлицами на воротнике, она была как живая, всем улыбалась дружески, с открытым сердцем. И словно говорила своим приветливым взглядом: поверьте мне, жизнь прекрасна, в ней больше добра, чем нам кажется, больше дружбы, чем мы привыкли замечать…

Откинувшись на стульчике, расширив глаза, словно онемев, Оксана смотрела на портрет.

Художник молча наблюдал за ней и не ждал никаких слов одобрения, видел по ее глазам, что она чувствовала.

— Я не закончил этот портрет, — сказал он глухо, — этого летчика-истребителя больше нет.

Оксана медленно повернула голову, взглянула в его глаза, он отвернулся и зашагал по асфальту, стуча тяжелыми каблуками.

«Какое странное совпадение», — подумала она и хотела рассказать о Михаиле Шумилине, о его незаконченном портрете, но сейчас же устыдилась своей неудачной попытки. Как она, бездарная дилетантка, осмеливалась писать портрет живого человека! Для этого нужен талант, чтобы человек остался жить на века и мог говорить с холста, мог поведать миру о своих стремлениях и помыслах… Нет, хорошо, что она стала медсестрой. Теперь она приносит пользу и счастлива. Как она могла считать себя художницей, раскрашивая олеографии в своей светлой мастерской, построенной на деньги отца, когда вот так живет рядом с ней настоящий художник и создает настоящее искусство.