«И здесь борьба социализма с капитализмом, — подумал Санька. — Кажется, везде, в каждую щель капитал забирается. Вон как в лесу орудует. И верно Анныч говорил: ежесекундно растет, поминутно растет и незримо растет капитал. Вот, выходит, какой должна быть большой наша зоркость».

От углежогов он узнал, как надо пройти к лесосеке артельщиков. Свернуть с дороги по заячьему следу. Дойти до самой высокой сосны с сухой вершинкой, повернуть на лохматую ель и идти прямо, на стук топоров.

Санька записал все подробно и двинулся туда. Делянка артельщиков была в низине. Санька шел целый день и приустал. Еле передвигались ноги. В лесу было уже сумрачно. Стаи перепелов, ночующих под елями, на снегу, поднимались с шумом вверх, задевали крыльями за снежные ветки. Саньку всего обдавало снегом. Он в испуге останавливался и переводил дух. Вскоре он услышал стук топоров и дошел до вырубки. Было уже совсем темно. Там горели костры, вырывая из темноты фигуры людей, копошащихся вокруг поваленных деревьев. Слышались крики лесорубов, визг пил. Шел отдаленный шум. То и дело падали деревья. Вот сразу все смолкло. Потом упало дерево, в другом месте, в третьем.

Вот ударили по свилеватому корню высокого красивого дерева. Оно затряслось, забилось от частых ударов топора. А дровосек все тяпает, все резче, все неутомимее. И дерево забило мелкой дрожью, оно дрожит каждой веткой. Удары топора все сильнее, лезвие достает сердцевину ствола. Больно. Агония дерева все отчаяннее. Вот решительный удар, и оно затрещало в корне, надломилось, осело, зашумело вершинами, стихло на время падая, как будто раздумывая куда бы свалиться... Вот склоняется в одну сторону тихо, медленно, потом, как водопад, зашумит или, как ветер в лесу, и со стоном рухнет в сугроб, обрызгавшись снегом... Тут подбегают обрубщики и начинают обрубать сучки дерева с пышными ветками. Через десять минут голый, раздетый от ветвей ствол дерева лежит на снегу. И уже раскряжевщики разымают ствол на части, на бревна, годные для избяного сруба. Было что-то невыразимо грустное в этой мгновенной гибели дерева, которое десятки, а может быть, и сотни лет, упорно тесня соседние деревья, пробивалось к небу гордой своей вершиной.

Санька вышел к костру. Варвара приволокла охапку сучьев, бросила их в огонь. Повалил дым, затрещали иглы хвои, покоробились, позолотились, огонь стал перебегать с ветки на ветку и осветил пространство.

— Ты откуда, пострел? — спросила Варвара.

Она была в тугих солдатских штанах и в солдатской шинели.

— Анныч едет, — сказал он. — Письмо прислал, во!

Он вынул письмо и показал ей. Варвара стала аукать, скликая людей. Лесорубы один за другим, с топорами на плечах, усталые, потные, но бодрые, натруженным шагом собирались к костру.

— Анныч едет! — сказал громко Санька, удивляясь зычности своего голоса. — Наша взяла! Канашевым прихвостням капут!

Анныч не зря подал артельщикам мысль сделать Севастьяна набольшим. Севастьян знал это дело. Он еще мальчиком захватил крепостное право. Когда освободились от графа, жизнь началась в семье еще тяжелее. Граф всю лучшую землю взял себе, а мужикам своим в надел роздал самые худшие участки. С малых лет Севастьян ушел лесовать и с той поры лесовал пятьдесят лет подряд. Все углежоги и лесники, и лесные подрядчики его знали. Поэтому общее мнение артельщиков определилось сразу — быть Севастьяну над ними старшим в лесу. Севастьян — человек со своими правилами. И с ними приходилось считаться. Узнав об этой чести, он не сразу согласился быть старшим. Он соблюдал необходимые церемонии. Три раза подряд приходили к нему и кланялись и просили, и три раза он отказывался.

— Дедушка Севастьян, — просили его, — будь отцом родным, прими нас под свое начало.

— Я болен, да и не умен по нашим временам, — отвечал Севастьян.

Так-то он замучил артельщиков до поту и только после этого согласился.

— Без уговору с артелью в нашем деле нельзя, — сказал он. — Я пойти пойду, но вот вам сказ: ни пить, ни матерно ругаться, ни ссориться и, боже упаси, баб не трогать в лесу. Потому что топор всегда в руках, зашибется человек или осердится через вино, через бабу, через свой дурной характер, и за топор хватается... Глядишь, и недолго до дури, до беды. Долго ли бесу пьяного с толку сбить.

Севастьян объяснил всем артельные порядки: слово его закон, пока он старшой. Недовольны, выбирайте нового, тогда он станет рядовым артельщиком и беспрекословно будет подчиняться. Он хоть и старшой, но только исполнитель. Что постановит артель, на том всем стоять. Артель решает, когда вставать, когда ложиться, чем питаться, кого и как наказывать, словом, все вплоть до того, как варить похлебку и разливать ее. Этот смирный на вид старик сразу ввел такую дисциплину, о которой и не слыхивали. Никто не думал брать в рот зелья. Один попробовал, было, сходил в леспромхозовскую столовку, так Севастьян его уволил тут же. Тот на коленях просил у артели прощения, и артель простила его. Провинившегося Севастьян все-таки поставил на самую тяжелую работу.

— Потому, чтобы другим было не повадно, — сказал Севастьян. — Это уж так издавна ведется, чтобы все артельному порядку подчинялись.

И действительно, все подчинялись.

— Потому старшому и вера, что он поровну всем разделит: и пищу, и деньги, никого не обидит, но никому и потачки не даст, и никогда никакой скверы не сделает, и порядки все блюдет в полную меру. А ежели старшой нерадив, так его никогда и не выберут.

— А без артели не работал? — спрашивали его.

— Как можно одному? Нешто я волк. С артелью и сытней, и теплей, и прибыльней, и опять же веселее. В задумчивости вдаваться некогда.

— А летом что делали?

— А лубок драли на рогожи, на веревки, бересту на кузов, на деготь, на бураки[188]. Лес круглый год работу дает, только не ленись.

Как только приходили из лесу в землянку, там уже пылал огонь и варилась пища. Домовничала девка, Севастьянова помощница, самая молодая в артели и звали ее «подсыпка». Похлебка была из картошки, луку и овсяной муки. По воскресеньям добавлялась требуха — рубец и ливер. В зимнице пахло дымом, было тесно, но в тесноте, да не в обиде: люди были обходительны и приветливы друг с другом. Рассказы и шутки не прекращались.

Артель пришла в готовую зимницу (так называется землянка, в которой обычно живут лесорубы). Зимницу эту сорок лет назад построил Севастьян. Это яма, вырытая на полтора метра глубиной в земле и выложенная срубом. Пол земляной, крыша из наката, и на ней слой земли. Зимой землянка вся под снегом, только лаз сверху, как люк. В него и спускаются вниз по лестнице. Через него же идет дым от очага, никогда не потухающего, окон нет, освещаются от очага же. Дым не мешает, он идет под самым потолком. В зимнице жарко, сидят распоясанные, в одних рубашках. И спят без окуток, спят на нарах из жердей, устланных еловыми ветками, на которые брошена своя одежонка. Вдоль стен зимницы скамейки. Деревянный стол из двух досок. Едят артельщики из общего горшка. Над очагом жердь, на которой «подсыпка» сушит мокрую одежду. В зимнице хоть и жарко, но всегда вольготно дышать, воздух все время свежий.

Севастьян был убежден, что работать зимой в лесу сущий рай. Это летом — ад. Жалит овод, строка[189] мучает лошадей. Вывозка леса — сплошные неприятности. На людей летом набрасывается гнус. Он лезет в глаза, уши, в рот и заедает лесорубов до смерти. И комаров притом тучи толпятся, кружатся над лесорубами, впиваются и стонут. Севастьян говорил, что несметная окаянная сила просыпается в лесу с весны и пугает страшно. Везде стерегут девки лесные, лешие, чаровницы в кустах, при ручьях, на мху. Они заманивают молодых людей в полыньи, в болота, и вся местность летом страшно обманчива: смотришь — поляна вся в сиянии, так и горит всеми цветами, а пойдешь туда — нога проваливается сквозь верхний слой тины, человек пропал, засосало.