Касса была в порядке. Но его сняли с работы и вынесли выговор с предупреждением.

Все же за деловитость приняли его агентом райпищеторга. На его плечи легла благодарная забота — заготовлять ягоды и грибы для города. Грибов и ягод в Заволжье такая уйма, что вози все лето — не перевозишь и при желании можно завалить ими всю Европу. Лучшей работы он и представить себе не мог. Заготавливались грибы и ягоды на Керженце и Ветлуге, в самых лесных, захолустных и грибных районах области, вдали от глаза ревизоров и контроля назойливой общественности (тогда введена еще была на беду «легкая кавалерия» — инспекционные набеги комсомольцев). Бобонин в керженских лесах был сам себе хозяин. И тут он изрядно распоясался. Он поставлял грибы в пищеторг во вторую очередь и качеством похуже, а на дом знакомым своим доставлял в первую очередь и лучшие сорта боровиков и груздей. Все было шито-крыто. Бобонин расцвел. У него появились в доме малахитовые пепельницы. На стенах — муаровые обои. Свой бильярд, модные пластинки, купленные у старых салопниц[200] за баснословную цену. Дорогую фамильную мебель губернатора Гирса с гербами добыл, охотясь несколько месяцев, хотя и за очень большую сумму.

— К красивым вещам я питаю нежную привязанность, — говорил он. — Глубоко чувствую поэзию шикарной мебели паразитических классов.

В один ненастный день к нему заявились из уголовного розыска и обнаружили в квартире чрезмерные запасы сахара, риса, мыла, соли, свеч, кожевенных товаров, сукна, батиста, шелка. Он дал показания:

— Многоуважаемые товарищи! Продукты заготовлялись в течение ряда лет, чтобы деньги, понимаете, зря не лежали. А деньги у меня все трудовые... кровь и пот...

Но экспертиза установила, что товары были закуплены в текущем году. Выявилась целая теплая компания в пищеторге, в которой Бобонин был на самых последних, можно сказать, совсем незаметных ролях. Его осудили, конфисковали имущество, дали год принудиловки. Он чистил отхожие места с большим усердием и вышел с похвальной грамотой ударника производства. Теперь, отбыв наказание, он больше не рисковал ради наживы и занялся мелким делом на «обжорке» (так называли толкучий рынок на окраине города, где продавали с рук все что попало).

Он знал, что мог заработать значительно больше, но остерегался и все приглядывался. Кого медведь драл, тот и пенька в лесу боится. Но пришло время, он осмелел. Стал поставлять муку Канашева в рестораны и пекарни, сбывая низшие сорта за высшие и разницу кладя в карман. Потом вдруг притих. Уж очень много приятелей угодило на скамью подсудимых. Практический, изворотливый ум подсказывал ему, что еще улыбнется счастье. И оно, действительно, улыбнулось. Кадры специалистов пищеторга быстро таяли, а общественное питание все больше входило в силу, все больше расширялось. В городе, очень древнем и красивом, который нравился иностранцам, построен был ресторан «Интурист». Подбирались служаки, понаторевшие в этикете и знающие сервировку. Однажды пригласили сервировать стол для иностранцев и Бобонина. Иностранцы сервировку похвалили. Центр стола — весь в цветах. Стеклянные вазы с фруктами отливали янтарем. Фарфоровые салатники утопали среди букетов ландышей и роз. «Ол райт», — сказали иностранцы и заулыбались. Как Бобонин входил в зал и докладывал, что обед подан, как отворял створки дверей и становился подле них в почтительной позе, — об этом целую неделю разговаривали в тресте.

— Таких работников нельзя держать в тени, — сказало значительное лицо.

Забылись Бобонину темные дела. Его приняли на работу сперва метрдотелем, а потом назначили и директором ресторана «Интурист».

Знавший все повадки маленьких пронырливых хозяйчиков с лакейскими душами и хищными целями, он огибал теперь благополучно темные ухабы подозрений и везде неутомимо афишировал свое трудовое происхождение. С самых ранних лет — в ужасающей духоте и грязи уездных трактиров. Полтора рубля в месяц жалованья. Спанья четыре часа в сутки на сдвинутых столах. Утаенные гроши от хозяина. Потасовки, затрещины, рывки. Балансирование между сциллой хозяйского самодурства и харибдой копеечного плутовства... Пролез-таки в кандидаты партии.

Но для проницательного глаза в манере держаться чувствовалось заискивание перед вышестоящими, подобострастие, стремление подделаться, неискренность, а в отношении же нижестоящих — затаенное высокомерие и жестокость. Поэтому тот, кто видел его в деревне, никак бы не узнал его, встретивши в городе. Язык его стал сладким, исполненным изысканных слов и деликатно-приказчичьих выражений.

Неудачи и пережитые несчастья приучили его к осторожности не только в словах, но и в поступках. Новая среда Нарпита пищеторга ему нравилась. Там царствовала круговая порука снисходительности. Он сразу прослыл широкой натурой за банкеты и премии, устраиваемые служащим за счет производства. «Государство от этого не обеднеет», — стало его излюбленным выражением.

Отправляя в командировки людей без надобности, он платил им щедро. Он отмечал каждый советский праздник пышно, щедро, великодушно. Средства культфонда всегда были реализованы. Он обставил свой кабинет мягкой мебелью. «На работе надо чувствовать себя как дома, культурно и уютно», — говорил он. Вскоре он приобрел дачу. «Культурный и ответственный товарищ должен иметь родной уголок для необходимого отдыха». Неудачников он про себя презирал, будучи убежденным, что это просто лодыри. «Мы всем создали предпосылки для зажиточной жизни, а если кому это не удается, сам виноват», — любил говорить Бобонин. На этажерке у него появились классики марксизма, сочинения М. Горького и Ромен Роллана. Подписался он и на академическое издание сочинений И.П. Павлова.

Близкие удивлялись. Зачем ему Павлов? «Я же все-таки умственная единица», — отвечал он. Но читать книги было недосуг. Он читал только две книги: «Карнавальный разговорник», выпущенный в Москве, из которого черпал он всю мудрость дозволенных острот, и цитатник — из него он брал выдержки при составлении докладов. В тресте он слыл человеком остроумным и дельным.

Среда диктовала ему истину, что слова приобретают удельный вес в зависимости от того, кто говорит их, и что каждую мысль выгодно произносить после своего начальника. Поэтому он смело козырял уже апробированными мыслями. Но иногда он подымался и до самостоятельного оригинального творчества. Он любил произносить фразу, искажая народную мудрость. Он говорил: «Рыба ищет, где лучше, а человек — где рыба...»

Обстоятельства ему благоприятствовали, как вдруг (в который раз!) все полетело прахом. И на этот раз с такой стороны настигла его напасть, с которой он уж никак не мог ожидать ее.

Сегодня для Паруньки выдался особенно неприятный день — все насчет расследований да выяснений. Так бывало раз в каждую неделю, когда надлежало вести разбор заявлений и жалоб, поступающих от домработниц или от нанимателя.

Домашние работницы из числа деревенских девок, прибывших в город за последние годы, были наименее развиты, робки, совсем не организованы. Они-то и составляли главнейшую заботу председателя месткома союза Нарпит Прасковьи Козловой.

Жалобы эти чаще всего были мелкие, запутанные и нудные. Хозяева не доверяли прислуге и изводили ее подозрениями, что она-де не чиста на руку, при покупках утаивает сдачу, водит к себе подозрительных мужчин. А прислуга жаловалась, что ей приходилось работать выходные дни из тех соображений, что «все равно некуда и не к кому гулять идти, а сидеть сложа руки совестно», что хозяева не выдают спецодежды, не страхуют, не пускают на ликпункт и на общие собрания, что подолгу задерживают деньги.

Дрязги были мучительно неприятны, отнимали время. Приходилось ходить по квартирам работниц. Разве мало было случаев, что хозяева половчее норовили брать прислугу в «члены семейства», избавляя себя от неприятности страховать ее и предоставлять ей выходные дни? Такую утруждали сколько хотели, пользуясь тем, что деревенская девка трудолюбива и невзыскательна.