— Парни попу бока намнут — это факт, — говорил Санька, растянувшись на лавке и вовсе не думая уходить, — устерегут. Конечно, я могу и не сказать, но скажу в интересах дела. Нам теперь некуда деваться, а он целой квартирой завладел, пузан. С кой поры он к тебе ходит, скажи по правде?

— Ко мне никто не ходит, — сказала Устя, зевая.

— А почему с вечера запираешься, а почему огонь был недавно?

— Мало ли людей ко мне ходит! Я не бирюк[130], человек артельный. Неужто мне жить медведем?

Санька докурил папиросу, бросил шубняк себе под голову и ловчее устроился на лавке.

— Позволь уж переночевать у тебя, Устя, дома негде вовсе, а утром ребятишки чем свет встают. Хоть выспаться как следует.

— Чего с тобой поделаешь! Спи с богом.

Устя перевернулась у чулана, перекрестив рот и сотворив какую-то очень недлинную молитву. В разговорах и в поведении никто из парней никогда не хитрил с ней, потому что сама она не умела хитрить. А если и пробовала, то у нее не получалось.

Санька понимал это.

— Поп тебе про Канашева чего говорил? — спросил он.

— Ничего не говорил.

— Врешь, приглашал куда-то.

— А я и сама не знаю, на какой-то паек. Гарнизация. Строит чего-то. Доходы увеличивают, пес с ними с доходами. У меня одна голова, а голова одна не бедна. Я лето проработаю у богатого дяди — вот и сыта.

— Погоди, Устя, не темни. Что это за организация?

— Бедняцкая артель, как у вас. Только будет артель муку молоть, лес пилить. Коперация.

— И ты записалась?

— Вот чудак! Коли доход обещают, отчего ж не записаться. С меня ни вкладов, ни работы не спрашивают.

Санька прикинулся простаком, но ничего больше не узнал.

Наутро Санька рассказал об этом Аннычу и Семену.

— В толк не возьму, — сказал Семен, — кому вторая артель на селе понадобилась... Видно, Устя рехнулась от радости, что завела шашни с долгогривым.

— Нет, не рехнулась Устя, — ответил Анныч и встревожился. — Возможно мы прошляпили. И Канашев нас объегорил. От него все может статься. Ведь есть установка из уезда — мельницу передать с весны только в артельное пользование. Ох, чую, нет ли со стороны этого хитреца нового хода. Пойду-ко сам проведаю...

Анныч решил идти в дорогу пешим.

«Объявлю ему, — думал он, — чтобы не затевал лишних трат, все равно предприятия на реке с весною уйдут из-под его власти». Он знал хитрость Канашева: новыми затратами на мельницу и лесопилку тот думал оградить себя от строгостей суда.

В полдень стал крапать дождик, рябя стекла рам и размывая остатки сугробов с обледенелой коркой сверху. Смелая желтизна водяных пройм выползла из-под снега в ложбинах. Снег с поветей стаял, обнажив бурую гниль соломы, — наступила после светлого воскресенья дьявольская погода, на зло разгулявшейся молодежи. Не радовались девки ранней пасхе. Улицы были пусты, и молодежь даже днем сидела по домам.

Поверх избяных обсеревших крыш маячили вдали изъязвленные овражные зажоры. Грязно-бурой чертой делила улицу надвое сельская дорога. Она уходила в овраг за село, потом взбиралась на скат озимого поля и пряталась в березовом подлесье.

Анныч вышел в поле. Он вскоре заприметил какое-то движение людей подле мельницы. Там у сторожки стояла подвода с дрогами, и несколько человек складывали тес. «Денег просадят уйму, — подумал Анныч. — Черт его угораздил тягаться с нами зря, дышать перед смертью, старого баламута».

С силой выдергивая ноги, Анныч кое-как выбрался на луговину. В ямках желтела застойная вода. Вершины кочек торчали голыми. Главный слив воды уже миновал, и при дороге выбивалась свирепая зелень.

К мельнице Анныч подошел, вывернувшись из-за угла сторожки, неожиданно для работающих. Их было трое: Яшка Полушкин, старик Емельян и Филя-Жулик. Они обкладывали свежим дерном плотину. Яшка и Филя орудовали лопатами, а старик Емельян — трамбовкой.

— Старателям все хлопоты, — сказал Анныч. — И верно, что жадность — покою лютый враг.

— Выгода — основа делу, — ответил Филя, — это еще при Адаме было. А при плохом деле и склока растет, и на чужое добро начинают зрачки расширяться. Вестимо дело, когда ослам не хватает корму, они начинают лягать друг дружку.

Подходить к ним через уйму грязи казалось Аннычу делом невеселым, и он остановился поодаль.

— Бьется пульс жизни! — сказал Яшка угрюмо. — Вот, Анныч, отрази в стенгазете культурный рост.

— Полюбуйся, Анныч, на нас, — сказал Филя. — При общей жизни все стремятся к зажиточности. Бывало, студень с хреном и солонину, щи со свежиной[131], лапшу со свининкой, пироги с говядиной, баранину с кашей, брагу, сыченый[132] квас из села семей десять имели, не больше, а остальные видали кукиш в масле, эту свинину раз в светлое воскресенье нюхали. Нонешнее время все будем лакомиться при общей жизни.

— А государственное дело — огромадина такая, что ежели ее обозрить, то шапка с затылка слетит, — сказал старик Емельян. — Товарищ Ленин, Владимир Ильич, мужик был оборотливый, царство ему небесное, покойнику, мозгов он имел один больше, чем у целого сонма министров, и голову, как гора Голгофа, но и он государственного дела нахрапом не брал, вольготность даровал мужику. За то ему и спасибо, а вы на низах дров наломали — страсть. Земля велика. Всем можно уместиться.

— Мы — труждающиеся, мы завсегда друг за дружку. Мы в принципе за передовую идею... Светлое будущее понимать можем, — опять произнес мрачно себе под нос Яшка Полушкин.

Аннычу были скучны эти речи, он пошел к водяному стоку.

Подле стока стояла лошадь, та, которую видел он из села. Гурты теса были сложены подле сторожки, лесной мох, новый жернов — все говорило о подготовке к стройке, о новом развороте дела.

Тут Аннычу пришло в голову, как он в малолетстве ловил кротов на гумнах. Кроты, которых было много в этих местах, портили гумна и самую молотьбу, петлястыми линиями взрыхляя их твердую корку, и делали свое дело на виду у людей утром на зорьке. Анныч, выходя с матерью на работу к чужим людям, замечал это. Он хватал лопату и преграждал ею путь кроту.

Крот проворно обходил препятствия сбоку или отбегал и начинал рыться в другом месте. Анныч тогда преследовал его на новых позициях, и так крот боролся с человеком до тех пор, пока человек не перерубал его лопатой в земле наугад. И всегда крот долго не давался, до того он был ловок и расторопен. Он бросался из стороны в сторону, в десяти местах высматривая позиции, и менял их неуловимо и чрезвычайно неожиданно. «Крот, — подумал Анныч, обозревая работу при мельнице, — ну ничего, припасена ему лопата». Думал он беззлобно, потому что был уверен, что действительно припас лопату для крота и держит ее наготове.

Он повернулся лицом к мельничному двору и увидел: над воротами подвешена новая вывеска, неуместно больших размеров, с картинкой. Картинка лубочного выполнения, намалеванная волостным маляром на фанерных листах, изображала мужиков. Мужики были все в лаптях, долговолосы и старомодно одеты в домотканые штаны. Стоя в кругу, они держали друг друга за руки на фоне какого-то здания, надо думать промыслового.

Эта картина занимала половину вывески, а на другой половине значились слова:

Мукомольное кооперативное объединение граждан

НЕМЫТОЙ ПОЛЯНЫ

«Победа социализма»

Анныча озноб прошиб. Он отвел взгляд от вывески и тут же встретился глазами с Канашевым. Старик Канашев сидел у окна своей сторожки, приглядывал за рабочими и читал газету.

Загородив оконце бородою, он сказал:

— Поглядеть пришел на нашу работу? Рыбак рыбака видит издалека — пословица дедова. Теперь мы тоже в действительное соединение произвелись. К этому все дело, думаю, клонится при нашей жизни. Не зря газеты в трубы трубят.