Парунька выпила залпом и, не закусывая, с болью в голосе спросила:

— Ну, Миша?

— Со мной поедем. Место готово. Горничной в наш ресторан поступишь. Хоть не член ты союза, но мне председатель месткома — друг вечный. Работа, как и у меня, — самая чистая. Помогать я буду насчет названий кушаньев, поняла? Яшка, налей ей еще!

Опять заставили выпить. Потом она выпивала уже без понуждения за «троицу, без которой дом не строится», за четыре угла дома, за пятницу — пятую рюмку...

Все плыло кругом. И сама она будто летела по воздуху на яростных конях, и все кругом пело, звенело, искрилось. Как во сне, слышала она:

— Конечно, сначала будешь числиться в третьем разряде. Жалование пятьдесят рублей. Да ежели не дура, сто так заработаешь.

— Где это еще сто заработаю?

— Там же, и вдруг, отпустив Паруньку с колен, сказал: — И за что я в тебя такой влюбленный? Яшка, гаси!

...Когда Парунька вышла, выносили из церкви плащаницу. Народ, теснясь, запрудил паперть. Было светло от горящих горшков и свечек. Напирая на священника, бабы и мужики тянули вместе с певчими:

Ребятишки влезли на ограду и созерцали картину оттуда.

Толпа не пускала Паруньку к центру. Стоя у железной двери, она то и дело давала дорогу идущим прихожанам. Шествие двинулось вокруг церкви. Прихожане потянулись вдоль ограды, замедляя ход и поминутно останавливаясь.

Парунька видела, как с другой стороны светлым пятном выступил несущий над головой плащаницу священник, как мальчишки, опережая шествие, загораживали снизу это пятно.

Кто-то дернул в это время ее за рукав. Она оглянулась. Старуха озлобленно показывала ей вниз, под ноги.

Парунька отошла от ограды на свет, схватилась за подол и ахнула: сарафан был изрезан снизу до пояса в ленты, из-под вороха этих лент белела рубашка.

И в то же самое мгновение, когда она инстинктивно присела, чтобы спрятать обрывки подола под полами полукафтана, сзади кто-то сильный со смехом толкнул ее, и она покатилась под ноги подходившему священнику.

Шествие приостановилось. Не прерывая церковного пения, священник глядел на Паруньку недоумевающе, слегка склонив голову вниз.

Дьячок пытался ее поднять, она не давалась. Образовалось кольцо из баб. Они насильно подняли ее и вдруг загалдели и заохали.

Раздалось очень явственно:

— Самогонкой несет! В такой день! Бесово отродье!

Со стороны напирали мальчишки и девки. Смеясь, кричали.

— Стерва пьяная!.. Прямо попу, под ноги... бух!

— Всю музыку попам испортила!

— Мамочки! Да ведь это Парунька!

Певчие обогнули кольцо, проложив путь плащанице локтями, оставляя за собою гвалт голосов, смех и свисты. Половина публики осталась в ограде. Все почувствовали — случилось что-то необычное, а что именно — узнать можно было, только протискавшись к центру.

Там не утихало движение и слышалась брань. Старухи пробовали бить Паруньку, хватали за косы, толкали в бока, совали кулаками в лицо. Она отбивалась, ударяя по рукам баб кулаками и даже пуская в ход ноги.

— Зенки ей царапайте, стерве, — советовали бабы сзади, — по голым ее ногам! Хватайте за косы!

Парни, хохотавшие в стороне, подзадоривали:

— По шее, по шее ее, тетка Акулина, норови!

Сбив несколько баб на землю, Парунька с растрепанными волосами, тяжело дыша и развевая ленты сарафана, вбежала на паперть и, потрясая кулаками, с животным ревом в голосе воскликнула:

— Уж я вам... сволочи!

Кровяные рубцы алели на щеках, платка на голове не было, губы судорожно дрожали.

— Толкай ее оттудова! — завопили бабы.

— Ребята, что вы глядите! За стриженые оборки цапайте ее!

Публика столпилась у паперти и боялась подниматься на ступеньки. Из церкви вышли мужики, сердито столкнули вниз Паруньку.

Расталкивая толпу, очутился подле Паруньки Федор.

— Что за история? — спросил он ее, подал руку и поднял...

Искаженное злобой лицо ее напугало его.

Она лепетала:

— Бобонин... Зазвал, напоил, надругался, сарафан изрезал...

Толпа разом смолкла и сомкнулась вокруг них. И уже послышались другие голоса:

— Мазурики! В цепочках при часах ходят, а деревенскую девку за мебель почитают...

— Какой в нем дух? Буржуйский в нем дух. Сироту каждый может обидеть...

— Ему бы по умытой шее...

Федор сказал молчавшим парням:

— Эй вы! Ваша хата с краю?

Те виновато ежились...

— Ну, идемте за мной...

Они приободрились и пошли за ним. Круг людей разорвался.

У костра стоял Бобонин с Яшкой, окруженные молодежью. Бобонин рассказывал:

— У нас порядочная публика не так еще забавлялась. На ярмарке в ресторане «Хуторок» купцы обмазали шансонеток медом и вываляли в пуху... Вот было смеху...

Вдруг он увидел, что Федор направляется к нему. Быстро мелькнуло в голове: «Неужели отколотит?» Он побледнел, попятился к ограде, увидел страшное Федора лицо.

— Холуйская морда! — отдалось у него в ушах.

Тут же он почуял на шее прикосновение твердых пальцев: с запонками и галстуком вырвал у него Федор воротничок и два раза, не торопясь, хлестнул им по лицу.

— На вот тебе!.. Ребята, бей кулацкое отродье!

Ударом кулака он сшиб его на землю.

Яшка попятился назад и исчез. Парни, пришедшие с Федором, набросились на приятелей Бобонина и стали их бить резиновыми калошами. Никто из парней не кричал. Били друг друга молча. Только визжали и охали в полутьме перепуганные женщины. Из открытой двери церкви через паперть разливалось яростное песнопение: «Христос воскресе из мертвых! Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав...»

Весна была ранняя. После пасхи снег сошел весь. Только в лесном валежнике да в глубоких оврагах под мусором и грязью лежали обледенелые глыбы. Весенняя сырость носилась в воздухе, пахло лошадиным навозом. Озимь[59] огромным бархатным полотнищем расстилалась далеко, теряясь в березовых рощах. Ветлы над оврагом тихонько шевелили голыми сучьями, будто стыдились своей наготы. Над селом, над деревнями стоял весенний гам, мальчишеский крик с околицы резал прозрачный воздух; комкаясь вместе, загружали улицы собачий лай, кудахтанье кур и бабья ругань.

Солнышко усердно плескало на землю тепло. На исхоженных тропинках грязь уже затвердела, но в поле было еще вязко. Напоенная водою земля плодородно прела. К деревне Мокрые Выселки глухой березовой рощей шли две девки. Одна была одета в широкое полукафтанье, с головы на плечи сползала шерстяная шаль, на ногах, как и у подруги, — лапти, в руке узелок. Другая, гораздо тоньше, одетая в японку, шагала легче; подоткнутый сарафан ее ерзал по икрам.

Первая из них постоянно останавливалась, глотала воздух открытым ртом и говорила:

— Постой, Парунька... Дай дух перевести... как бы не свалиться.

Паруха останавливалась.

— Нет, Наташка, старайся изо всех сил... Если здесь свалишься, беда. Что я с тобой буду делать... Лес и лес один кругом...

Присели на свалившееся дерево.

— Федор говорит, в городской суд подать. Дойти до Москвы... Оба за ребенка ответчики.

— Весь позор наружу выйдет... Жизни не будет на селе...

— И тебе позор и ему позор.

— Нет, Паруха, парни этим только похваляются. Девка позор в дом несет, парень оставляет его за порогом...

Лапти тонули в лесной жиже. Девки с трудом выдергивали ноги из грязи, выбираясь на подсохшие места.

Деревня Мокрые Выселки прикорнула на берегу лесного оврага. Кругом было дико, березы росли на огородах, в проулках, возле гумен; за сараями и банями начинались леса. Говорили, здесь пропадала по зимам скотина — удобно было конокрадам — а летом исчезали овцы и куры.