А Канашев, точно не считая нужным его слушать, продолжал свою речь:

— Замерз и замерз человек — так приятно тебе было думать и других в этом уверять. Я знаю, ты большую службу мне сослужил этим, когда докторам и в рике делал внушение — Анныч, мол, выпивал. Анныч «непутная был голова». А в глазах у тебя мальчики играли, будто ты сказать хотел — секретец, мол, знаю, но никому про то не скажу. А какая мне, скажи на милость, от того боязнь, коли у меня пособщик в рике?

— Господи, куда ты гнешь! Утопишь ты меня, утопишь, как есть, — заревел Обертышев. — В совместники свои меня произвел, значит, гибель мою готовишь.

— Ты готовенькое с жару брать любишь, — продолжал Канашев рассудительно, невзирая на вскрики Обертышева, — а руки свои марать не марал. Вы все так, в сторонке хотите быть. Ты все знал, ты мне давал потачку, ты мне артель устраивал и развалу ихнего колхоза радовался, деньги с меня получал. Значит, ты пособщик мой и одним со мною судом будешь судим, рядом со мною на скамью сядешь.

Обертышев поднялся с пола и подсел к столу.

— Егор Силыч, да ведь никто не знает про дружбу нашу и про мои услуги тебе. Освободи меня от участия!

Канашев молчал.

— Жена ведь у меня, дети, положение. Карьера, Егор Силыч, на всю жизнь попорчена!

Канашев и на этот раз смолчал. Потом, когда Обертышев снова стал его умолять, он, будто не слушая, сказал:

— Анныч, царство ему небесное, грешный был человек, от православия отрешенный, но в такую минуту не стал бы так говорить. Я никогда у него про «карьеру» не слышал. Башковитый человек был. Знал, на что и куда шел, и ухабов не боялся. Званье ему — человек, и много на том свете ему за честные умыслы и подвижную жизнь зачтется. Вот и я тоже знаю, куда иду. А ты куда идешь, грамотник и читарь? Вечно ты в ногах у дерущихся путаешься, вечно глядишь, где можно цапнуть на даровщинку. В царево время ты баб, мужиков обирал за всякие кляузы, в нонешнее время с зажиточных крестьян две шкуры лупишь. Паскуда ты, паскуда, проказа Расеи и всего расейского люда. Мы понимаем это — пошел кувшин по воду, знай зачем пошел. А ты наблудишь, а ответчиком должен быть другой.

Обертышев снова упал к ногам Канашева, обнимал его смазные, пропахшие дегтем сапоги.

— Уйди! Слизняк! — говорил Канашев. — Не ты ли сам говорил, что типичных кулаков у нас нет в волости. У нас — культурные хозяева, интенсивники. А таких, которые бы сосали кровь народа или там зажимали бы бедноту, у нас нет. И таких, которых называли бы классовыми врагами. В центре, там плохо знают деревню. Там кулака днем с огнем рыщут. Всех норовят всполошить, спутать. Так вы, сельские коммунисты, разъяснить им должны в спокойных и благополучных тонах. Вам вера. На вас в этих делах опираются. Вам виднее... Так, мол, и так. Вот, мол, какова картина деревенской обстановки: все это, что про кулака пишут, — книжная выдумка. В городе выдумали, чтобы можно прижать, запугать да подешевле мясо, масло, сало с него драть. Все эти разговоры про кулака нам, трудящимся, надоели до крайности. Мы, мол, коммунисты сельские, смотрим везде, глаз не спускаем и нигде — ни в лесу, ни в поле, ни в Совете, ни в кооперации — не находим кулака. Вот как говорите!!! И народ вас поддержит, полюбит, пойдет за вами. А если кулаков будете искать — не пойдет! Вот болтают везде о классовой борьбе. Ты ее видел? Нет. И я не видел. Все тихо, смирно, если не считать утопшего по пьянке селькора. Спокойная жизнь. Никакой вражды. Классовую борьбу тоже в городе выдумали. Крестьяне и по виду и по работе — все одинаковы. Разные по старанью, поэтому есть трудящие и есть лодыри, беднота, значит. Никому не возбраняется быть зажиточным — работай. Какие теперь кулаки! Хоть бы концы с концами свести. И земля для всех одна, по едокам, ровно всем, и климат одинаковый, и власть одна у всех, и бог один. Вот об этом и скажи в районе. Благородно и прямо, без игры, как коммунисту подобает.

Канашев высвобождал из его объятий свой сапог, морщился от усилий.

Обертышев рыдал:

— Егорушка! Вижу, тебе все равно погибать. Сделай божескую милость, выручи. На том свете зачтется.

— Ах, бога вспомнил? — заревел Канашев.

Он взмахнул руками, сгреб Обертышева и, дотащив его до порога, с размаху бросил в дверь. Дверь с треском распахнулась, и Обертышев вылетел во тьму мельничного двора. Там его подхватили дежурившие Бобонин и Ванька и сбросили в омут.

Вскоре вошли к Канашеву сын и Бобонин.

— Улетайте, как птицы, пока целы, — встретил он их. — Завтра налетят вороны. Мне, старику, никуда не спрятаться, мне седьмой десяток на исходе. Добро все я к Полумарфе отправил да по родным рассовал. В случае — вас поддержат.

— Мы еще кого-нибудь угостим. Даром, что ли, будем здесь топтаться день? — сказал Бобонин. — Яшку уконтрапупили. Саму Козиху достать бы. Потом подкрутим ноги — и нет нас.

Они сели. Канашев вынул деньги и дал их сыну.

— Остальные у матери в укромном месте. Нужда придет — спросишь. Она поскрипит еще, мать-то. Дом рушится — а сколько было надежд да дум хозяйство раздуть.

— Куда ты, отец, собрался, ровно умирать? — заметил сын.

— Всякому в мои лета готовиться надо в небесную обитель. Бывало-то, за правду сжигали себя... А нынче за шкуру свою трясутся. Измельчал мир.

Канашев благословил сына. Старуха плакала на примостке, обняв колени руками. Причитая, она повисла на шее у сына. Разомкнув руки, в беспамятстве упала. Канашев поднял ее, сказав:

— Бабы! Глаза у них на болоте выросли, а сердце богом дано мягкое. Валяй, Иван, иди, делать тебе в родных местах нечего.

Оглядываясь, вышли из сторожки. Мрак уже отошел, проясняться стали небеса, разобнаженные от туч. Канашев и Бобонин ушли в чащобу и спрятались в излюбленном месте, улегшись на кукушкин лен.

Парунька проснулась спозаранку, как было надумано, и вышла босиком к рукомойнику. Ночь сменялась днем. Допевали петухи, мягко, густо и нежно синели дальние деревни; только под западным небом еще тускнел яровой горб полей.

Рукомойника не оказалось. Искрошенный в мелкие черепки, он валялся у сенцов, а к веревке, на которой он висел, привязана была теперь записка:

«Пашка, мы знаем, что ты теперича изменила нашему крестьянскому сословию и стала кровосоской, мужикам на шею села. Мы тебе, Паша, добра желаем и хотим упредить: недолго носить тебе портфель, недолго кричать на собраниях: «кулак, середняк, бедняк», недолго властью над крестьянами распоряжаться. Вон Аннычу голову свернули — не такой человек силы был, а свернули. И тебе свернут. Одумайся, может, тебе жизнь дорога. Видно, мало тебя по селу с веревкой на шее водили, да парни били по околицам, да бабы позорили на селе, видно тебе хуже захотелось. О записке не докладывай никому, свою голову жалеючи».

Парунька спрятала записку под лиф, отшвырнула черепки и поглядела за околицу. Околицей, приближаясь, ехали на лошади, впряженной в крестьянскую телегу.

— Товарищ милиционер, скорее! — закричала она подъезжающим.

В телеге были трое: милиционер из района и два понятых: Лютов и Марья.

Вместо милиционера ответил возчик, дядя Петя Лютов. Он остановил каурого мерина, полусонного, со сбитой холкой, и сказал:

— Садись-ка, голубица. Торопиться некуда.

— Товарищ милиционер, — заговорила Парунька тревожно, — я думаю, что все дело именно в том, чтобы торопиться. Следовало бы при этом взять свидетелей побольше — понимаешь, дела серьезные. Надо ожидать, как нас встретят. Сегодня опять записка такая же, счетом четвертая на этой неделе.

Старший милиционер, широкогрудый мужчина, прокашлялся от табаку и сказал:

— Прошу без паники. Двенадцатый год по бандам. И никогда — они нас, а все мы их.

Телега забилась, засопели колеса по овражному песку, и они выехали за околицу.

Бледная полумгла обнажила повети сараев. Послепраздничным утром этим, как всегда, из-за сараев показывались усталые пары «гуляющих» — стыдливые девки прятали лица в платки. Парень, перелезавший через прясло, сделал Паруньке привет рукой по-красноармейски. С горы по выгону понуро шли лошади из ночного; пастух сонно гикал, и короткое его гаканье взвивалось над околицей явственным эхом. Поехали лугами, окутанными испарениями реки.