Ванька даже не шелохнулся.

«Судебная канитель опять затянет стройку артельного двора, — думал Анныч, — одежа Марьина высока по цене, сразу бы покрыли долги плотникам. А тут, видно, опять неприятности на носу, опять горькая просьба «погодить». У него если не вырвешь вовремя, пропало. Жмот! Успел распродать он или не успел? Описать, конфисковать вовремя».

«Надо было одежду распродать, — думал в свою очередь Канашев. — Ищи потом ветра в поле, выясняй, какое приданое она принесла в дом. Свидетелей не было. Если судебная история и подымется — к тому времени жернова завертятся, зажуют, деньги явятся, а с деньгами любого судью куплю. Анныч маху не даст, дьявол! Сейчас же этой же ночью имущество припрятать».

— Не отдам, — повторил он. — Ты подумай, как отдать, ежели добро запродано, заделано в дело. Ремонты, то да се! А работник один. Сын ровно не мой, в дело не вникает. Работай до поту лица, старик, добывай грош-копейку, давай работу трудящейся бедноте, и все тебя же: кровосос, кулак, Канаш, и такой, и сякой, и этакий. А что Канаш, кому поперек горла встал?.. Когда ты, Анныч, комбедчиком был, чью скотину резал? Сколь пудов у меня ржи да пшеницы реквизовал? У кого комиссары на постое были, кто пестовал всю зиму каждого начальника? Канаш кровосос, кулак. И про него же в газете было, что он же во всем помеха. Федьку Лобана хулиганы ухлопали, а может быть, сам утонул, опять за меня принялись. Допросы пошли, господи... Мне шестой десяток на исходе, у меня крест на шее, а меня на допросы.

В крышу по-прежнему бил дождь. Шумела, плескалась вода за стеной, в запруде. Голос Канашева стал мягче. Он вздохнул шумно, перекрестился широким взмахом руки и сказал:

— Слышно, что тех коммунистов, которые торговых людей и справных крестьян захотели допрежь времени поприжать да из государства изъять, власть не похвалила. Значит, хозяйственный человек стране нужен? Без него — никуда.

— Газетки почитывать начал? — спросил Анныч, все более любопытствуя.

— Да. Почитываю, — ответил Канашев, — «Бедноту» почитываю к примеру... Хорошая газета, нечего бога гневить. Газета для тружеников и созидателей. Лодырничать теперь никому не позволено. Хвалю. Ты вот за стройку взялся. Это не худо. Людишки только при тебе — дрянцо. Зубы поскалить, языком почесать — против их не сыскать. Нестоющие люди, мыльная пена. Худородные, никчемные людишки. Беднота — что ободранная кляча, на ней далеко не ускачешь.

Он нервно забарабанил в темноте пальцами по столу, смолк и вновь начал:

— Настоящие коммунисты — это теперь люди хозяйского глаза. На местах пока этого не раскусили, а в центре это поняли. Оттого и руки нам развязали.

— Тебе наша политика, как слепому молоко, не разъяснишь, какого оно цвета. Уразумел одно — строй и обогащайся, всех, мол, теперь братают... Попомни, готовит тебе жизнь нежданную нахлопку.

Канашев вдруг переменил и тон и разговор:

— Все под богом ходим, — сказал он, — туда ничего не надо, кроме добрых дел. Ты, чай, в бога-то не веришь?

— Нет, не верю, — ответил Анныч. И подумал: «Разговорился он это или притворяется?»

— А ведь какой ты певун был в мальчишках! — продолжал Канашев. — Каждый праздник «Иже херувимы» выпевал — да как выпевал, царица небесная! Не упомню вот альтом или дискантом?

— Дискантом пел, — сказал Анныч, — пел на левом клиросе.

— Крикун тоже был и баловник. Не силой, а хитростью брал. Огурцы ли воровать, яблоки ли — планы твои были. Ведь мы с тобой погодки?

— Погодки.

— Какое время было! Друзьями числились. Мазурова Антипыча не забыл, чай? Богатырь был, а я его побарывал. Борышева борол и Долова Левку борол, а ты нет.

— Долова я тоже борол, — поправил Анныч, — он был велик, но рыхл. Я клал его с одного маху.

— Нынче богатыри выводятся. А, бывало, много их было. Об Илье Муромце, нашем земляке из села Карачарова, песни сложены. Ванюшка говорит — в школе учительница читала. Весьма прославился. Похвально. Бывало-то, на селе найдешь пять-шесть человек, которые и останавливали коня на скаку, и телегу везли, груженую кладью, заместо лошади, и плечом сшибали избы у вдов. Мазуров Антип, бывало, обмолотит хлеб, да чтобы не запрягать лошадь, не терять время, берет один мешок с зерном под одну руку, второй под другую, да домой. А конь в это время на лужке пасется, отдыхает.

Анныч молчал.

— Хитряга парень был Долов, весь век свой чудил, — продолжал Канашев. — Сам не смеялся, а смешил, и славу по себе оставил пересмешника. Умирал когда, сказал сыну: «Пойдешь, Андрюха, лошади корм давать, под колоду не гляди». Сын взрыл, конечно, навоз под колодой и нашел там золотых целый кошель. Царство ему небесное! Высокоумный был человек.

У печки, в углу затенькали лампой. Канашев шумно встал и сказал:

— Погляди там, Иван, что делается.

Он вышел за сыном и тут же воротился с обвисшей мокрой бородой, тер ее руками у лампы.

Анныч затревожился.

— А отец мой хлеще Долова Левки и всех их был, — продолжал Егор как ни и чем не бывало, — озорничал на веку много. Маслом коровьим торговал, повадился по бабам. Бывало, едет по улице, кричит: «Яиц, куриц, масла?» — а сам солдаток глазами выбирает. Затейничал до гробовой доски и второй раз не женился поэтому, грехи замаливал и постился, — бывало, молока не хлебает в пятницу. У своих сельских яйца на дому принимал и все норовил вечером. Анна, мать твоя, статная девка была...

Канашев остановился, поглядел на Анныча пристально (тот удивленно слушал) и, опустив голову, решительно сказал:

— Оказия эта и случись. Пришла Анна яйца и масло ему продавать, а он увидал ее во всей непочатой ее красоте, лукавый его точно в бок толкнул. Продержал он ее в лавке дольше всех. Неуёмен был старик. Ну и милость за это ей оказывал. На две копейки с десятка ей дороже платил супротив прочих. Пока его ублажала Анна, так на зависть всем в ситцевых сарафанах ходила и паневу[100] забыла. А как только ты народился, тут уж — шабаш! Он к себе ее ни на шаг. А почему — понять нетрудно. Человек он почтенный, к нему старшина чай пить приезжал, так в скоромных делах ему замешанным быть непригоже. Тем более с девками-бобылками якшаться. С той поры Анна боялась мимо нашего дома проходить. Ну и назвать себя отцом он ей не позволил, да и поп на его стороне, разве иначе он окрестил бы. С той поры так тебя по матери и зовут: Анныч.

Он перевел дух.

— Выходит, Яшка, по отцу мы родные... Вот где привелось спознаться. Да. Родные братья. Родная кровь.

— Я слышал об этом, — сказал Анныч, — да только думал — брехня это.

— Вот те и брехня. Хочешь, икону возьму да поцелую. Да ведь только ты в писание-то не веришь.

— Матери-то он помогал? — перебил Анныч взволнованным, сдавленным голосом.

— Мало. Разве напомогаешься?! Наследство все мне, старшему твоему брату, оставил... Пригулыш ты. Крапивное семя, приблудный. Приблудным наследства не полагается.

Помолчали.

Оба были взволнованы.

Анныча проняла дрожь. Канашев продолжал:

— Это он, отец наш, велел для насмешки и в книге записать отчество по матери — Анныч. Поп поартачился: дескать по матери не величают. Отец свез ему два мешка муки. С той поры Анныч и Анныч. Озорство отца и в могилу свело. По снохам потом заладил. К моей бабе приставал. Младшие братья ему печенки отбили. Оттого и смерть принял. Но про это — цыц! Семейный наш секрет. Но и еще один секретец есть, и тут ты немало удивишься.

У Анныча захолонуло сердце:

— Давай уж все зараз выкладывай.

— Старик я вот, — отдавался его голос под крышей низкой каморки и тек страстным потоком в темь, — обличье мое показывает, будто я телом крепок, устойчив рукой и ногой, а душа, погляди, раскалена, душа, ровно пиявка, она сосет и сосет. Своенравен я, в отца весь! Лета, они в нашем возрасте, Яков, люто катючие. Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей!.. Человека многое тревожит, ежели душе волю думать дашь. К примеру, как же без бога-то? Всякую, скажем так, мразь учинит человек над другим человеком, и все это как с полой водой[101] — ни ответу, ни спросу, коли только под людской суд не попал. Без бога притом же заступника за бедных нету. Кто бедному воздаст? Ан бог-то и есть. И он велит воздавать. И воздаст. Есть правда на земле.