– Ты у нас теперь писательница! А значит, можешь себе позволить!

– Ты преувеличиваешь, я знаю.

– Ну, не без того, – принимаю важный вид, сдвинув брови и слегка выпятив губы. Она смеется. – Я попрошу Лику поехать с тобой, хочешь?

– Да. И… спасибо тебе. Только, я же… ну, ты понимаешь… я же не турист, который может ходить.

– Да, я заметил, – говорю, и она снова смеется. – Куплю тебе индивидуальный тур. Такой, чтобы тебя носили на руках. В паланкине, как римскую патрицианку. И катали на гондолах. И чтобы смазливые красавцы гондольеры пели тебе свои эти… арии, вот!

– О, у этих песен есть название, только я не помню, какое.

– Вот там и вспомнишь.

– Баркарола, – вспоминает она, – эти арии называются баркарола.

И без всякого перехода:

– Ты передашь мою книжку Сергею?

Передам, куда денусь… Вот только отвезу экземпляр Маше. Я очень давно, давно не видел ее.

Эта книжка нежданная… листаю и вспоминаю каждого, приходившего ко мне за эти малые месяцы.

Вот рассказ с нелепым названием «Рыжая мадонна, зеленая роза»…

Та женщина, с которой я писала этот сюжет, – у нее ребенок утонул, маленький, потом муж бросил, и она как в анабиоз впала словно, но такой, современно-гламурный анабиоз, когда аккуратно посещаешь психолога, следишь за внешностью, а сам – застыл и не дышишь…

Я написала ей небольшой текст и послала. Она потом плакала в трубку, и смеялась, и говорила: «Лера! Я снова могу плакать, Лера! Я живая! Я живу и буду жить хорошо!..»

… Всего-то и нужно нажать кнопочку «PLAY» на диктофоне и снова услышать историю этой рыжей мадонны из кафе, но я медлю…

Уставилась на серую дырчатую панельку и сижу, не шевелюсь.

Я сказала «серую»? Не серую. Серебристую, скорее. Или серебристый – это с блеском каким-то? Нет, тут скорее алюминиевый цвет.

Таким оградки на кладбищах красят – металлическую пудру лаком разводят и елозят кисточкой по прутьям, пикам и завиткам.

Мне тоже приходится. Иногда щетинка прилипнет – остановлюсь и думаю: отколупать или оставить…

Вдруг непереносимость туго бьет изнутри, толкает к волоску на тусклой поверхности, лезу, пачкаю пальцы, сковыриваю, закрашиваю снова.

А вот если песчинки попадают под краску – хоть и крупные – то спокойно воспринимаю…

И что это я кладбище вспомнила? Собиралась же запись прослушать.

Может, мне стыдно, что я чужой разговор на диктофон записала тайком?

Ну а если бы просто запомнила – мучилась бы разве?

Те две подруги разговаривали совсем не тихо, столики в вокзальном кафе стояли тесно, до «моих» поездов было два часа, и, заслышав «…захотела родить ему ребенка», я нажала на клавишу «REC» случайно.

Ну правда, случайно. Полезла в карман куртки за сигаретами, а там лежал диктофон, я нечаянно задела клавишу, услышала щелчок, достала серебристый коробочек и тут подумала: «Пусть пишет».

А теперь слушать боюсь…

У меня был ребенок – маленький – «был, и не стало его» – развожу раз в году серебрянку на лаке – кисточку с собой – крашу без перчаток – везу домой пятна на руках – он весь был в пятнах, когда выловили его тело, три дня искали, течение сильное.

А в первый раз, когда собиралась оградку красить, спросила у соседки: «Чем?»

«Серебрянкой на олифе». Смешала. Повезла в банке.

Осень, дождь. Прутья сварены наспех. Намазываю кистью мерцающую тускло олифу на железо, она плывет вниз медленно – не пристает, стекает…

«Сволочь, – прошипела я. – Сволочь! Сука! Дрянь!»

Бросила банку на землю, рот дернулся, затрясло меня…

На кого ругалась… на соседку, что спутала лак с олифой?

На краску?

На жизнь?

На себя?

…Там ведь мелко было – дети резвились, сидя в воде по пояс, и Данилка с ними, в красной резиновой шапочке – чтобы вода в уши не попала.

Солнце посыпало всю реку маленькими блестками, отражалось в них, слепя глаза. Я отвернулась достать из пляжной сумки темные очки, а когда снова взглянула на детей, то не увидела Данилкиной шапочки.

И не испугалась. Подумала, что Сережа его забрал из воды и завернул в полотенце – греться.

– Не вижу Даника, – услышала.

Вскочила. Подвернула ногу. Упала на песок. Вдруг сделалась темнота.

– …Я тебя спрашиваю! Ты смотрела за детьми! Так где он?! «Сережа кричит, – сообразила, – Даник не с ним. А с кем?»

…В доме было душно, я сидела на полу, смотрела на вентилятор, что-то давило голову, она вспотела и чесалась.

«На мне Данилкина резиновая шапочка, – подумала я, – мне ее надели на память о нем. Надо терпеть, хоть и жарко». Но рука сама поднялась и стащила с волос черную ткань. С жирным серебристым люрексом.

«Какая пошлость, – удивилась я вслух, – дайте мне Данилкину купальную шапочку».

Сережа сидел на полу позади вентилятора. На него не попадал ветерок.

– Помнишь, – спросила я, – раньше летом пускали такие трамваи без стекол в окнах? Они были не красные, а синие и назывались «Ветерок»?

Сережа молчал. Мой муж. Сидел в черной глянцевитой рубашке с длинными рукавами и молчал.

– Откуда у тебя эта мерзкая рубашка? – спросила я и снова закрыла глаза. Надолго.

…Какие-то люди… голоса… вопросы… потом: «Нашли!»

– Ну вот, – очнулась, – я же говорила! Его просто повезли покататься на мотоцикле с коляской, нет, с люлькой – он говорил «масатыкл-с-люлькой», – я лихорадочно врала себе вслух, вмешивая ненужные детали для убедительности, и сознавала, что вру, но произносить глупости было приятно, словно разминать ноги после долгой езды в машине.

– Нет, – покачал головой Сережа, – его засосало воронкой там, где он сидел. Они брызгались, бесились, никто из детей и не заметил, как он пропал, – втянуло вмиг. Ты не виновата, – добавил он.

– Там сидя – по пояс, – тускло возразила я.

– Там, где коса, – да, – тихо сказал муж, – а рядом воронки возникают. Местные о них знают, потому там никто не купается. Ты не виновата, – снова добавил он.

«Ненавижу, – подумала, – ненавижу».

…Данилку после трех дней в воде было не узнать. При первичном осмотре помогла дурным чудом уцелевшая резиновая шапочка, фигурировавшая в описании: пропал мальчик шести лет, волосы светлые, глаза голубые, сложение стройное, на голове красная купальная…

В морге на столе цвета старой алюминиевой кастрюли лежало белое в синих пятнах тело…

Очнулась на лавочке, на улице.

Я перестала разговаривать, Сережа перестал кончать. Приступал ко мне, как к станку, по нескольку раз в ночь, двигался твердым подолгу, но кончить не мог – валился бессильно в подушку…

Мне хотелось выйти во двор и открыть ставни, чтобы лежать и в окно видеть звезды.

Он подал на развод и на раздел дома.

«Поделим… будем отрывать от окон ставни, – думала я, – на его половинке окна будет ставня, а на моей – нет… это хорошо…

А еще мы поделим кирпичи и надпишем, где мои, а где – его, весь дом снаружи будет в буквах.

„С“ нарисуем синей краской, а „Д“ – красной».

Потом я уехала. В Приозерске умерла бабушка, оставив мне однокомнатную квартиру в старом доме сталинской постройки.

Комната огромная, квадратная – круглый стол посередине – красная плюшевая скатерть с желтой тяжелой бахромой из витых нитей.

«Как знамя», – подумала я, снова увидев скатерть спустя двадцать лет.

Под этим столом я сидела в детстве, пристроив позвоночник вдоль одной из ножек, мечтая заманить к себе кошку, сильно прижать к груди и замереть в сгущенной нежности. Дедушка колол щипчиками рыжие куски варенного в молоке сахара. Я объедалась им до тошноты, но остановиться не могла.

Остановиться – моя всегдашняя трудность.

Но кнопочку «STOP» я сегодня нажала.

…Какое противное слово «рыжая», совсем нейдет к той женщине из кафе…