Устроив меня поудобнее среди подушек, подошел к окну.

– Прости за то, что я сказал тогда в кафе – что женюсь на тебе, если Маша не вернется. То есть я знаю, что ты не рассердилась тогда, я сейчас объясню… Понимаешь, когда ситуация застывает в напряженном равновесии – вот как у нас с Машей, – то нужно ввести в нее дополнительный фактор какой-нибудь. Я вот постарался отнять тебя у Маши и заполучить себе в союзники… Пойми, я не сталкивался никогда с такими людьми, как ты. С такими, кто понимает каждого, с кем говорит, и не принимает ничью сторону. Мне сейчас очень… неловко за… но я старался…

– Ты очень хороший, Влад. И я рада, что ты меня сюда привез. Я не знаю, долго ли этот оазис просуществует в моей жизни…

– Не говори ничего сейчас. Отдохни. Если что-то понадобится – скажи мне.

– Да.

Он подошел, нагнулся и поцеловал меня в лоб.

«Как Сергей тогда, – подумала я, – как икону, вернее», – улыбнулась.

Нет, он не мой герой. Впрочем, и я не его героиня, потому что не Маша. Мы оба с ним – брошенные дети с разными реакциями на этот стресс…

Нынче мое урочное – собирать манную росу букв, размером с кориандрово семя, в гофер Word-a и надеяться, что манна не испортится, как это обычно с нею случается…

Буду писать.

А Сергей…

…Между закрытым веком и радужкой грезится алым облаком праздник.

Не открывая глаз, не спугнешь его – в мембранном зазоре сомкнутых век мягко вспыхивает и опадает дыхание ожидания…

Ожидание праздника, что вот-вот сбудется…

Легкий веселящий газ из-под век рвется в подлобье, чарует мозг, заражает ожиданием, заряжает радостной нервностью…

А потом…

Потом меняется сценарий…

Открой глаза, открой глаза, слышишь, открой глаза, посмотри, в сценарии нет праздника…

Да…

«НЕТ!» – вопит абортированный в небытие праздник…

Канет в никуда…

Сухой горячий жар под веками…

Тяжелая гортань…

Плачь, плачь, плачь, а то горло не выдержит обращенного внутрь вопля,

гаси боль гортани живым коньяком,

а потом закрой глаза и смотри, как зарождается новое алое облако, лелей его, питай кровью надежд…

Ты – плантация для выращивания высокопробных грез, оранжерея Коллекционера боли…

Вот научусь расставаться с несбывшимися праздниками, аккуратно срезая с радужки приросшие алые облака…

или…

Научусь не смыкать глаза, чтобы не дать зародиться дыханию облака…

или…

Когда в сведенных ладонях ребер задыхается птенец сердца,

трудно только первые несколько часов…

только первые несколько сот часов…

только самую первую тысячу…

и вторую…

и третью…

а потом наступает утро…

наступает на горло нечаянно…

но три пары железных сапог уже сношены,

и три короба железных хлебов съедены,

и в трех котлах душа искупана,

и хваткой серого утра на горле

можно попросту пренебречь…

Каждый день, слетающий для меня с Твоих уст, Господи, я целовала вослед.

Не умела смотреть в завтра, тактично отворачивалась – вдруг оно робко, вдруг не решится ко мне, это «завтра», слетающее вниз с выдохом Бога, – ведь Ты выдыхал мне время, Господи, и потому я жила, жила, жила целую вечность…

Ты и сейчас выдыхаешь мне время, вдыхая мою неготовность, неизменную неготовность, ведь я смотрю во вчера, чтобы сказать «спасибо» сегодня, за то, что мучительно не сбывалось, рвалось, таяло, исторгало вечное «Почему?!».

Ты выдыхаешь мне «ныне» и помещаешь в любовь, отъяв все «вчера».

Они уносятся легкими птицами, касаясь щеки на прощание, летят в светлую ночь, унося притороченные к окольцованным лапкам мои нескладные хроники…

Любовь – Твой вечный аргумент и метод, Твой тигель и колба, плавильный жар и штатив, ею творишь из меня беспримесность, стану однажды совсем легка, и, выдохнув последнее «ныне», Ты вберешь меня насовсем…

Когда была в больнице у Леры, зашла не в ту дверь, попала в приемный покой, там высокая девушка нервно мерила шагами коридор возле смотровой. Выкручивала себе пальцы. Плакала то тихо, то вдруг взрыдывала. Приехала с кем-то на скорой. С кем-то, кому сейчас сильно плохо, видимо.

Смотрела на нее, сознавая, что ангел-губитель прошел мимо меня, но коснулся ее дома. Как-то очень отчетливо ощутила эту ее отделенность помеченных бедой от тех, кто хотя бы сегодня сокрыт убежищем благополучности.

А еще ощутила непроницаемость невидимого барьера между теми, кто сейчас в горе, и теми, кто вне.

И хотя беда касается каждого в свое время, и хотя мы вроде бы все перемешаны в мире, коконы горя отделяют нас от мира благополучия напрочь…

Сергей этот еще… опасна смесь сострадания и ответственности за внушенную тобой любовь,

куда бы ни попали брызги этой пены – везде прожгут дыру, и будет драная вуаль вместо души, и будут в ней застревать ночные нетопыри…

Лера относится к тому редкому, блаженному типу людей, что всегда стараются мысленно извинить Бога за сделанное или несделанное, – так с природной деликатностью решают они проблему теодицеи для себя лично.

А для меня люди – существа загадочные до потусторонности подчас, я их робею каждого: продавщиц. Прохожих. Почтальона. Подростков во дворе.

Нет, я их не боюсь, господибожемой, конечно же нет!

Могу и на группу малолеток наехать, если достают своими воплями.

Могу с наркоманом постоять поговорить.

Могу в метро отшить пьяного дебила, пристающего к девушке, не знающей, куда уже деваться от него.

Но я именно что робею непонятности устройства каждого отдельного человека.

Зачем, к примеру, у него такой голос, зачем он гортанно хохочет, делает вот этот нелепый жест рукой?

Зачем у нее такие волосы, ногти, помада?

Кто рисовал тканевые узоры, повергающие меня в эстетический ступор, но явно пришедшиеся по вкусу обладательнице кофточки?!

Как они взаимодействуют с миром, все эти люди? И тот ли это самый мир, с которым имею дело я? Из того ли воздуха кислород попадает им в кровь, та ли вода составляет их организм, или это какая-то тяжелая вода!

Наверное, это ксенофобия у меня такая, древний такой страх перед иноплеменниками, у которых и боги, и наряды, и пища – все иное.

При этом я толерантна к нетрадиционно ориентированным людям, страдающим от кондовости социума, меня не повергают в ступор геи, фрики всех форматов, диссиденты, еретики. Я вообще часто вспоминаю слова Христа, что всякие парии вообще идут в Царство Небесное прежде других, особенно религиозников фальшивых, и я понимаю, почему, – они искренни в том, что есть.

А напускная религиозность – лучшая из ширм для сокрытия правды о себе самом от себя же…

Меня озадачивают именно обычные люди, и имя им легион.

Это вот самое племя и мучит своей загадочностью, непрорисованностью черт, что ли… и невнятностью мотиваций своих.

И вот бреду я, вечер, в лужах – желтый фонарный свет. В воздухе – стынь. В голове – очередная фигня. В душе – страдания по той же фигне.

Уже поздно, но машин еще много, и светофоры игнорировать нельзя.

Стою, жду зеленый, чтобы перейти Фонтанку по мосту. Двое пацанов несутся мимо – прямо на дорогу, машина едва уворачивается, чтоб не сбить их. Уф, пронесло.

Подбегают к перилам моста – там кто-то оставил две бутылки из-под пива. Тот, что поменьше, весь такой энергичный, острый, хватает бутылку, осматривает придирчиво колечко горлышка, видимо, замечает скол и издает горестный возглас. Тут же мгновенно перетасовывает эмоции, весь переливается в острую горячую злость и кричит, приседая: «На хрена мне такая пляцкая жисссьть?!»

Оба стоят – локти на перилах, подбородками – в сложенные ладошки, смотрят, как уплывают по черно-золотой реке две никчемные бутылки с поврежденными горлышками.

Одеты из секонд-хенда, не по размеру. А может, с хорошей свалки.

Подхожу, ужасно робея. Мне стыдно своей сытой жизни. И хочется спросить всех богов на свете о том же, о чем вопил в небо приседающий от «молитвенного усердия» этот маленький пацан…