Но сейчас, вот в этот самый момент времени, на этом самом месте, я – со своими ста рублями в кармане – должна стать этим пацанам и Богом, и ангелом.

Зажимаю в кулак сторублевку и всю мелочь, подхожу к ним.

– Привет. Возьми, – отдаю деньги тому, что на вторых ролях. Смотрю на маленького наполеонистого. Отхожу.

Мне слышно, как они обмениваются привычными междометиями – этими харчками сложно выразимых чувств… Слышу их бег уже совсем рядом. Второй раз за вечер они проносятся мимо меня, еще с полминуты я вижу бегущие громоздкие куртки на тонких пацанячьих ногах. Несутся, размахивая длинными рукавами, поправляют растянутые колпаки шапок. Хлопают по щегольской плитке проспекта большими старыми ботинками. Сворачивают в арку двора. Все.

Вряд ли мы увидимся когда-то еще, в пределах этой жизни. Смаргиваю злые беспомощные слезы. Что тут можно сделать? Чем им – таким – помочь? Взорвать эту черную жизнь и все устроить по-человечески? Ах, это не ко мне… Да и было, было уже все это в веках… Революции в пользу обездоленных, нажравшись вдоволь, забывали этих обездоленных почти сразу…

И что можно сделать? Что?

Тем временем равняюсь с аркой, где исчезли пацаны. Вдруг из проема выступает тот, что меньше.

– Спасибо, – серьезно так говорит и смотрит в глаза.

Я прижимаю руку к груди и чуть наклоняюсь – нелепо «ныряю» головой.

Он поворачивается и медленно идет в глубь двора. Оборачивается, растопыривает на миг белую ладошку в черном воздухе:

– Всех благ! – И убегает.

Стою, реву…

«Всех благ…» Ведь он благословил меня, этот маленький замурзанный ангел. Не я его. А он меня.

Там, глубоко в сути себя самих, глубоко под покровом происходящего вокруг, наши пути пересекаются совсем не так, как это видится наяву…

И Лера… Лера, как этот маленький бродяжка, благословляет собой Машу, Влада, меня…

Звонок мобильного. Лера.

– Да? Что-то случилось? – Я немного струхнула.

– Нет-нет, все хорошо, валяюсь вот с ноутбуком на кровати, пишу. Спать не могу. Хотела спросить, как ты там. Успокоилась после… после папы?

– После папы… не знаю даже. Все время воспоминания прут оттуда, из той поры, что забыть бы и не вспоминать.

– А хочешь, приходи ко мне сейчас, будешь рассказывать мне свои воспоминания, а я напишу что-нибудь потом про это. Приходи, а? А то в палате желтый свет, за окном – масляно-черный, и от этого тревожно одной… Маша с Егором, Влад сегодня с дочкой, а мне после визита Сергея в голову лезет всякая хрень… и сны снятся… придешь?

– А меня пустят?

– А ты через приемный покой пройди, как тогда, скажи, что ко мне, пустят. Влад сказал, что этот профессор распорядился, чтобы на все мои просьбы персонал говорил «да». Смешно подумать… Мыслимо вообще?

– Не думай об этом, «да» – и хорошо. И так в жизни сплошные «нет». Я такси сейчас возьму и приеду. Жди.

– Ты боишься, что Влад… что он… что он дурной человек, а я у него в доме, да?

– Я не знаю его как дурного человека, Лера. Он тяжелый, властный, жесткий, но не дурной.

– Я знаю. Еще он несчастный, усталый, одинокий.

– Тоже верно. Понимаешь, Лера, ты настолько выше обыденности, что можешь себе позволить пожалеть каждого. Даже Влада, который не нуждается в жалости.

– Он нуждается в понимании, а без жалости к человеку понять его трудно. Лика… я хочу поговорить с тобой еще… знаешь, мне снятся странные сны. С продолжением. Здесь, в больнице, уже две ночи подряд. И тот старичок-профессор, в лаковых ботиночках, знаешь, ведь… мне кажется, я его во сне увидела раньше, чем в палате. Во сне он сказал, что он – Коллекционер боли.

– Вот как, – пробормотала я.

– В сны никогда не проникает твердая жизнь, и я нахожу себя там в самых разных местах. В самом первом сновидении – это было за день до прихода Сергея сюда, в больницу, – в коричневой, словно выполненной сепией комнате я стою, замерев, и слушаю разговор за стеной. Голоса мужчины и женщины слышу – странно, разве можно слышать во сне, Лика?

– Я не знаю… не помню, чтобы слышала во сне что-то. А что говорили эти голоса?

– Я записала этот сон. Ну, так, как записываю рассказы о людях, позвонивших по объявлению. Вот, прочти сама. И я перечитаю еще раз. Очень тревожный сон.

В коричневой – словно выполненной сепией – комнате я стою, замерев, и слушаю разговор за стеной. Голоса мужчины и женщины слышу – странно, разве можно слышать во сне?

– Зачем ты разбиваешь о синий камень эти сосуды, Стеклодув? – говорил женский голос. – Они прекрасны, как работы муранских мастеров – кто выдыхает венецийские грезы в тонкие стенки стеклянных шаров… Отчего ты дико глядишь на стеклянное зелье, гасишь огонь в печи, снимаешь нагрудник и фартук?

И мужской голос в ответ:

– Оттого, что любовь бесприютна, оттого, что нет у нее дома, нет растущего из земли дома, льнущего красным кирпичом к вечному плющу.

И снова женский:

– Что тебе до домов, разве ты каменщик? Что тебе до плюща – ведь не садовник ты.

И в ответ:

– Каждое утро кто-то разводит в горне огонь, каждое утро нахожу кипящим котел со стеклянным зельем – ультрамарин и киноварь пропитывают стенки рождающихся шаров. Эта нежная скорлупа – застенки для моего дыхания, а я дышу любовью уже который год, все стараюсь выдохнуть дом для своей любви, выдохнуть, ибо любовь не в рукотворных храмах живет…

– Но ты разбиваешь о синий камень стеклянные замки, ты сам не даешь ей приюта! Где ей жить, когда кончатся твои силы делать выдох в узкий туннель смысла?

– Моя любовь не умещается в себе самой, если я не стану разбивать сосуды с ее драгоценным миром, она белой лепрой покроет скулы – прокаженным стану я, бредущим по пыли прокаженным в балахоне с капюшоном, скрывающим взгляд, прокаженным с хриплым тревожным колокольцем в руке – «не приближайся ко мне никто, я несу заразу и смерть»… и лучше я буду слушать звон разбивающихся сосудов, созданных моим дыханием, чем звон проклятого колокольца.

– Зачем же ты горюешь о бездомности любви, разбивая о камень всякий возможный дом для нее? Ты носишь вирус Сизифа в крови, безумный Стеклодув?

– Я создаю сосуды для ее драгоценного мира, чтобы ему было куда влиться и откуда пролиться. Мой труд живет миг, но без него не пахли бы миром ни ноги Спасителя, ни волосы Магдалины, ни ложбинка между грудей у возлюбленной, ни сладкие лепестки ее розы, ни ямки ключиц…

Голоса смолкают, и тут же сепия окружавших меня стен стремительно рыжеет, потом опалово белеет, молочнеет, я не в силах смотреть на исчезающую оформленность мира вокруг меня и решительно зажмуриваюсь. Во сне… Потом слышу, как где-то равномерно каплет секундами время водяных часов. Мне кажется, что секунды отмериваются всплесками от падающих в молоко жемчужин.

«Это жемчуг, попранный когда-то свиньями, и теперь его отмывают в молоке», – почему-то решаю я, но глаз не открываю. Понимаю, что все еще нахожусь в пространстве сна и жду, жду момента, когда начнется следующее действо.

Оно начинается – я понимаю это безошибочно – и открываю глаза. Вижу подиум ложа. Обнаженная женщина лежит на боку, как Даная, принимающая златодождего Зевса. Глубок прогиб ее талии, высоки широкие бедра. Мужчина лежит рядом, лицом обращен к ее лону. Глазами нежит тайну линий, а язык – я ощущаю это вдруг – язык еще хранит вкус сочной вагины женщины.

Он поднимает голову и взглядывает в лицо своей женщины. Та улыбается ему безмятежно, вседозволяюще.

– Я поговорю с ней, не подслушивай! – улыбается он женщине. Она кивает и блаженно прикрывает глаза.

Мужчина осторожно раскрывает створочки, выпрастывает пальцами лепестки, поглаживает розоватую жемчужинку и шепчет нечто древнее прямо в устье. Мне виден теперь затылок мужчины – не лицо. Видны также стройная шея, мощный изгиб желоба спины, небольшие ягодицы, длинные сильные ноги, широковатые ступни. Весь он – желание, но желание ровное, как жар в хорошо разогретой печи, желание, готовое ждать, сколько нужно, желание, управляемое и послушное своему господину.