«Цепочные» карусели – несбыточная мечта, еще бы, откуда взять сорок копеек на пять минут полета в деревянных креслицах… Парочки рассаживаются, подтягивают сиденья друг к другу, крепко берутся за руки – можно лететь вдвоем, смеяться в плотном ветре, кричать что-то бездумное, звонкое…

Но я бы полетела одна. С закрытыми глазами. Пять минут не-земной не-жизни без мыслей и боли. Если бы у меня было сорок копеек. Но не было.

А еще запредельными кажутся машинки за полтинник на автодроме… Нет, взрослые, что лихо и весело разъезжают на этих крепеньких железных каретках, смело тараня друг друга, – явно существа иной расы.

Они вылезают, хохоча и покачиваясь, похоча и накачиваясь, и ведут своих женщин в парковое кафе-мороженое, поить ситро и желтым вином, заказывая по пять шариков мороженого с сиропом.

Мороженое тает в тусклых железных вазочках, а женщины смеются красными ртами, запрокидывая головы в прическах.

Их платья изумляют меня: кто ткал эти ткани, кто резал и сшивал куски, кто и откуда привозил эти вещи?

Пытаюсь представить в нашем шкафу эти платья – несовместимо. Эти платья – еще одно доказательство существования жизни иной, чем та, что у меня.

«Они прикладывают к себе эти цвета и цветы, эти полосы и узоры, и все прикладывается. Вещи даются им в руки – этим людям из кафе-мороженого», – думала я.

Они смело заходят в кафе и являют себя чужим глазам. Они говорят другим людям: принесите мне поесть и попить, а потом закуривают и смело пускают дым в воздух чужого зала, куда они смело вошли и смело распорядились… Они не ощущают враждебности пространства, строптивости вещей, эти люди? Эта дивная раса не замечающих завес – как они образуются на свете, по каким признакам сходятся в одно место и там смотрят друг на друга, как равные?

«Они вырастают из других, чем я, детей», – понимаю я, всякий раз заново понимаю. Иначе откуда в них смелость и небрежность, кто научил их правилам веселья? повадке? словам?

И почему в их присутствии мне всегда слышны сигналы: «Ты ни при чем. Ты – отдельно, а они – отдельно. И даже когда ты будешь там, где они сейчас, они уже будут в другом месте, потому что они НЕ боятся трогать жизнь, потому что они не понимают жизнь, не трогая ее, не сгребая, не рассовывая по…

А ты наблюдаешь ее течение, слушаешь ее дыхание, тревожишься запахами, твоя радость иная, твоя участь не…»

…Не там, где обитают нарядные дамы из южного летнего парка, куда мы и приходим однажды странной компанией: четыре девочки и Олег.

– Кримпленовые, – вздыхают зачарованно Таня и Галя, стоя в длинной очереди за билетами и глазея на яркоцветные наряды дебелых взрослых тетенек.

– «Кремплиновые» нужно говорить, – поправляет Наташа.

– А у моей тети есть варсалановое, – парирует Галя, – малиновое с лимонными цветочками.

«Варсалановое» – это, бррр, из такого ворсистого материала. Он притворяется мягким и нежным, но только и ждет, чтобы мерзко скрипнуть на обгрызенном ногте, зацепившись хищными ворсинками.

– Подумаешь! А у моей мамы есть кристалоновый батник! – заявляет Наташа, мило упружа губки кукольного ротика.

«Кристалон» – кто называл эти материалы? Где происходил тайный совет, на котором решалось: это называется так, а то – эдак, вот это – «варсалан», а то – «кристалон», а потом рассылал тайные письма с новыми словами?.. Так вот этот кристалон – скользкий, льдистый, полуматовый, окрашенный едко-ярко, – внушал мне благоговейный ужас.

Меня выводит из задумчивости голос Олега:

– У тебя не кружится голова на «цепочках»?

– Кружится, – вру я.

– Тогда я тоже не буду. А высоты боишься? – Он указывает головой на большое колесо обозрения.

– Да, – отвечаю, помня про двадцать копеек за билетик туда.

– И я не очень люблю высоту. А на машинках, давай? – загорается Олег.

– Нет, – опускаю голову.

У меня есть только три монетки – по десять, три и две копейки. Это лодочки, стакан газировки с сиропом из автомата и «двушка» – так, на всякий случай.

И тут. На виду у Тани, Наташи и Гали он кладет ладошки мне на плечи, наклоняет голову, упираясь лбом мне в лоб, и тихо говорит:

– Ты же со мной пришла. Я хочу с тобой кататься. Мне бабушка дала десять рублей. На день рожденья. Который был давно.

Десять рублей. Это же весь парк можно купить. Он словно слышит мои мысли:

– Я и девчонкам билеты куплю.

«Девчонки», уже было заврагиневшие от увиденного, моментально смягчаются.

И покупаются билеты. Много всяких разных.

Я перестаю ощущать себя и начинаю смотреть происходящее как фильм. Олег раздает девочкам голубоватые билетики – каждой достается штук по шесть. Берет меня за руку – девочки стараются не смотреть – и уводит к «цепочкам».

Очередь движется быстро. Он ведет меня по дощатому подиуму карусели, усаживает, пристегивает. Усаживается в болтающееся соседнее креслице.

– Хочешь вместе? – спрашивает.

Виновато взглядываю и мотаю головой. Хочу одна. С закрытыми глазами. Лететь-не-быть-хотя-бы-чуть-чуть.

– Я знал, я знал! – смеется он.

И я лечу…

…Отстегивает тряпочный ремень, помогает выбраться из вертлявого креслица.

– Кружится голова? Ты бледная.

У меня нет сил разомкнуть рот. Не хочу выдохнуть со словами драгоценный холод восторга. Мы молчим, идем тихонько к колесу обозрения, днем очереди к нему нет, усаживаемся в поравнявшуюся с нами кабинку, друг напротив друга для равновесия. Наша кабинка желтая.

«Лучше, чем красная, как комбайны „Дон“, – думаю я, – лучше, чем зеленая, как заборы и калитки, и лучше, чем синяя, как панели в больничном коридоре».

– О чем ты думаешь? – задает он «наш» вопрос.

– О цветах.

– Хочешь цветов? Я куплю тебе. Какие тебе нравятся?

– Я не хочу цветов. Мне нравятся только белые гиацинты и сирень, но сейчас июль. В июле здесь нет цветов, кроме роз, георгинов и гладиолусов.

– А в Воркуте нет таких цветов, – задумчиво произносит Олег и без паузы: – Я очень люблю свою маму.

Я вздрагиваю. Он не смотрит на меня. Отворачиваюсь тоже. Мы поднялись уже выше деревьев. Люди внизу маленькие, дорожки чистенькие, клумбы ровные.

«Там внизу все хорошо устроено, если смотреть сверху и не жить там», – думается мне вдруг.

– А я уезжаю завтра, – тихо произносит Олег и улыбается.

– Куда? – туплю я.

– Домой. В Воркуту.

– Туда долго ехать?

– Несколько дней на поезде.

– Ты не боишься ехать один?

– Хочешь поехать со мной?

Я вдруг краснею. Нет, я не хочу поехать с ним. Не хочу, потому что давно завела привычку не давать себе хотеть ничего. Просто не хотеть. Потому что так легче. Так меньше бессмысленности. Так меньше боли.

– Я пошутил, ну что ты, я же понимаю, что мы – дети.

Я не умею улыбаться. Смеяться умею, плакать – о, плакать, еще бы! – тоже. Улыбаться – нет. Мне плохо даются промежуточные состояния. Поэтому просто смотрю на Олега.

– У тебя самые красивые глаза на свете. Помнишь, я тебе говорил?

– Нет, – вру я.

– Я тихо говорил, ты не услышала просто.

И тут я улыбаюсь. Еще не ртом – этому научусь гораздо, гораздо позже, – но глазами улыбаюсь.

А, ты слышала! Слышала! – смеется Олег. – Поможешь мне выбрать подарок для мамы? Я хочу привезти ей что-нибудь отсюда.

– Да.

Уже на автодроме, в первый раз сидя в маленькой неудобной машинке, я замечаю у бортика Таню, Галю и Наташу. Они смотрят куда-то мне за спину, и у них почему-то одинаковые лица. То есть у них одна на троих мысль, от этой мысли у них сделались одинаковые лица, и мысль эта о том, что у меня за спиной. Оглядываюсь и вижу руку Олега, вытянутую вдоль спинки сиденья. Рука не касается моей спины. Но со стороны выглядит так, будто он меня обнял.

Мне делается вдруг стыдно и скучно одновременно.

«Как хорошо, – думаю я, – как хорошо, что они ничего не знали раньше. А теперь уже не страшно – Олег уезжает».