Вдруг увиделся Сергей – таким, как был в последнюю встречу – плачущим. Стало больно-больно. Связь все еще жива. «Сопряжение» – мелькнуло слово.

У отца есть такой наушник для мобильного телефона – цепляется за ухо, и когда ему звонят, то не надо хвататься за телефон, что-то нажимать. Просто на самом наушнике нажать клавишу и разговаривать. А если забыл надеть наушник, а тот лежит где-то поблизости, то все равно хвататься за телефон бесполезно, равно как и жать клавишу «ответить» – ничего не услышишь: мобильник сопряжен с девайсом таким образом, что отвечать на звонки можно только с него. Но если отойти с телефоном от «сопряженного устройства» достаточно далеко – например, выйти из квартиры, – то телефон вновь обретает независимость от сопряжения.

Отношения – как сопряженные устройства, надо просто отойти подальше, и свобода образуется сама собой, когда влияние достигнет предельной черты. Не надо оглядываться, нужно просто идти вперед – если вектор ошибочен, тебя догонят и вернут. А если не вернут, то через некоторое количество шагов ты получишь свободу.

Сколько еще шагов нужно пройти мне? Сколько, Господи? Я все еще пока нигде.

Вот йолки… читала рассказ Леры обо мне и вспомнила, как мы с Владом однажды сидели поздним субботним утром на кухне. Он уже выпил свой чай, я – кофе. Желтый сыр подсыхал на тарелке, лоснилось тающее масло, и бело-красные пустые конвертики от «Рафаэлло» лежали уныло, как лопнувшие воздушные шарики.

– Если бы у тебя лично было много денег, во что инвестировала бы? – спросил Влад и неприятно прищурился.

– В людей. Людям бы помогала, – сразу, не задумываясь.

– Так и думал, что ты именно это скажешь. Как же меня бесит в тебе это… филантропство.

Пожала плечами, улыбнулась. Вот гадость…

Чего ты ждал… Мы не одной породы.

Он не плохой человек, нет. У него свой кодекс, и он следует ему свято. Но мне он тесен…

Черт… помню, как в детстве однажды с острым стыдом поняла, что живем бедно. Пообещала себе тогда, что вырасту и буду жить в достатке и всем своим помогать, чтобы не было этого унижения, когда одежда плоха и туфли – одни на все случаи жизни, и порванные колготки – катастрофа. Потому и замуж вышла в восемнадцать – от дома, который ненавидела, и от себя, которой стыдилась.

Начались работа и семейная жизнь. Деловой нюх и слух прорезались очень быстро. Играла в эту жизнь без устали, по четырнадцать часов в день, и Влад оказался в этой круговерти, и засыпали мы, разговаривая о планах и просчетах, и получалось у нас все, что не получалось у других. В бизнесе. Не в любви. Но откуда мне было знать, как это, когда получается в любви… Я ощущала лишь некое смутное беспокойство, что живу не свою жизнь, что делаю не совсем то, что хотела бы, а что хотела бы – не знаю.

Ну а после пяти лет брака, проводимого в офисах-встречах-переговорах, родился ребенок. Работу было не бросить, работа – она тоже ребенок. Пошла череда нянь, проб и разочарований, но ребенку что, он себе рос, и неизбежно будет похож не на няню, а на папу-с-мамой.

Потом мне прискучила достигнутая карьерная планка, оставила бизнес на Влада и пришла в дорогое кадровое агентство – за новой работой. Я им понравилась. Определили меня в русский филиал «Юнион Папир». И стала я коммерческим директором, дали мне авто с водителем, кабинет, все дела… Летать – бизнес-классом. Селиться – в лучших отелях.

Новые роскошные декорации действовали на меня как-то странно: я ощущала свое существование каким-то зыбким, словно не со мной все происходит…

не я удачно шучу во время выступления и срываю аплодисменты,

не я невинно флиртую, переводя скучное сухое и настороженное деловое общение в увлекательную игру,

не я превращаю бывалых дельцов в готовых к уступкам клиентов,

не я сижу за столиком запредельно дорогого кафе, придирчиво ковыряя суши и роллы,

не я запросто заглядываю в бутики «Гранд Паласа», мило помыкая царственными стервозами-продавщицами…

Словом, все время, пока пребывала в роли бизнес-леди – холеной, красивой и умной, – я не ощущала себя собой.

Этот конфликт мучил, я покупала себе часы бесед с психологом, но и с ним была не собой, черт возьми, а кем-то.

Были, были бесспорные моменты, когда ощущала себя остро и четко, но, йолки, что это были за моменты? Когда изощренно унизят, когда подставят, когда, ожидая сочувствия, получала нравоучение или безучастное сопоставление.

В моменты слабости и не-успеха, в моменты отвержения и разочарований – вот тогда, о, да, понимала, что все это происходит со мной, именно. Гадость…

Были и светлые моменты равенства себе, когда зарывалась лицом в маленькую дочку, отчаянно вдыхая ее запах, падала в одномоментный провал счастья.

Еще было острое горячее счастье попадания в резонанс с… как бы это сказать лучше… с Добродетелью.

У меня на примете были городские старушки, стоявшие с протянутой ладошкой. Одна такая стояла у «Техноложки». Любила наряжаться. Однажды летом бабулька к обычной своей красной бейсболке приторочила по кругу мех – хвост чернобурки. Стояла, словно в шапке мономаха… что-то напевала, раскачиваясь. То пристраивала перед собой ладошку лодочкой, то прятала ее за спину. Я спустилась на пару ступеней и зарылась в сумку в поисках денежных бумажек. Нашлась одна, необидная. Подошла к бабульке. Та резко вскинула голову. Черт, у нее оказались черные задорные глаза. Смеющиеся. Не сумасшедшие, нет. Она высунула ладошку из-за спины. Протянула мне. Маленькая такая лапка в тонкой трикотажной малиновой перчатке. На указательном пальце маленькая ровная дырочка. Я погладила старушку по этой ручке. Рефлекторно. Так гладишь хорошенького котенка…

Бабулька радовалась глазами, переливая в меня какую-то солнечную безмятежность. Я стояла, прижимая пальцами купюру к ее ладошке в малиновой перчатке – надо было прижимать, потому что сильно дуло из вентиляции, и ветер бы снес бумажку в момент, а она не сжимала лапку в кулачок, а просто смотрела мне в лицо и улыбалась… не выдержала и разулыбалась ей в ответ. Было кайфово вот так стоять, и время как-то зависло…

…Вот Иисус говорил, что «нищих всегда будете иметь с собой»…

Значит, так надо? Ужас. Вот ужас, а…

Счастливые моменты с Владом были редки. Но когда он, вопреки всем ожиданиям, вдруг являл понимание и даже предусмотрительность, и вместо привычной сухости обрушивал нежность – о, это было счастье. Но счастье боязливое, словно знающее, что этот спорадический порыв минует и следующего ждать долго-долго.

Мучила меня эта полярность: вот я – деловая, преуспевающая, а вот неуверенный подранок – тоже я.

Работала много, не останавливаясь ни на минуту, постоянно закручивая новые отношения, контакты, операции – призрак перенесенной в детстве бедности маячил в сознании, толкая взашей, подстегивая… А маленькая девочка, жившая во мне, грустно сидела и ждала, когда кто-нибудь поиграет, расскажет-расспросит, рассмешит-развеселит, позаботится… Щаз, как же, угу.

Ну да, конечно, общалась с мужчинами, чаровала-разочаровывалась, устранялась, мучилась виной, что зря так отзывчива к чужому вниманию – все время себя мучила: сама себе и судья, и преступник. Адвоката только не было…

Я привыкла все делать сама, но себя защитить не умела.

Свертывалась в комок, перебаливала, что-то понимала для себя – и снова в жизнь, в жесткий сценарий рынка.

Познавала мир на нюх, на вкус, на ощупь, все пытаясь найти поток тепла, направленный на меня. Рассеянно ворошила свои привычные вопросы, тоскливо глядя вслед ускользающим ответам, эх…

Думала так: меня поместили в эти декорации, с этими действующими лицами и исполнителями, и надо честно отработать до конца. Наверно, это и есть жизнь.

А потом появился Егор…

Помню, как-то в перерыве между лекциями мы пили кофе, и я сказала:

– Во мне всегда живет беспощадная жалость, которой хватит на всех, кроме самой себя.