Беспомощная Рина лежит, не ест, не пьет – потому что пить – это нагрузка на почки, которые стоят, а есть не можется. И не знает, заработают ли вообще почки, и неизвестно, к хорошему ли аппарату подключат, или опять какая-нибудь Маша-растеряша не сменит картридж или фильтр, а другая Маша-простокваша перепутает уколы и всадит ей в вену снадобье не в тему.

И еще Рина не смеется. Совсем.

Но однажды я прихожу, как обычно, и замечаю на скулах подобие румянца:

– Сегодня мне снилась одна женщина, – Рина выговаривает слова с не свойственной ей торжественной интонацией, – женщина была страшная и сильная. Она хотела забрать у меня что-то, а я не отдавала. Я не помню, за что так сильно держалась, но помню, что не отдала. А потом поняла: эта женщина была Смерть. И я ей ничего не отдала. Я ее победила, эту женщину. Я победила смерть, Лорик, – она стискивает мне запястье и плачет.

Тем же вечером «просыпаются» почки. Рина выздоравливает.

Не совсем, правда. Еще долго кружится голова, томит слабость и тяжесть в голове. Рине уже не вынести прежние интеллектуальные нагрузки с легкостью.

Года три уходит на то, чтобы вернуться к прежней себе.

Я часто вспоминаю ее слова про смерть, которую она победила. Спрашиваю себя: стала бы бороться, как она? Нет ответа. Вернее, этот ответ не из тех, что можно приготовить загодя.

Вскоре после выписки из Склифосовского и возвращения домой Рине предстояло удалить желчный пузырь.

На этот раз больница на удивление приятна, доктор такой, что она немедленно влюбляется, и мы смеемся, когда она звонит и просит купить двести презервативов.

– Ну, ты сама, Лорик, конечно, не пойдешь в аптеку за кондомами для старой подруги, но попроси мужа, пусть уважит старую Рину. Все-таки завтра операция.

В одной аптеке, кстати, и не нашлось столько, пришлось докупать в другой.

– Зачем столько? – решается спросить мой деликатный муж у важно лежащей под капельницей Рины.

– Понимаешь, они тут ими какие-то штуки изолируют во время операций и обследований – я не вникала. Каждого больного просят принести несколько штук. Мне понравилась сама идея: я звоню из больницы и прошу привезти двести презервативов – какой красивый момент, а!

Мы смеемся.

А потом, после операции, я приношу ей в палату замороженную малину и зеленый абсент.

Рина уже отошла от наркоза и смотрит с интересом.

Высыпаю малину в блюдце, поливаю восьмидесятиградусным абсентом и поджигаю.

Красиво. И тут заходит доктор, оперировавший Рину и успевший подружиться с ней. После эпизода с двумя сотнями кондомов это было нетрудно, ха!

– Что тут у нас происходит?

– Да вот, – флегматично тянет Рина, – подруга пришла, молодая, красивая. Зажигает…

Я смотрю на доктора и вижу: он умный и классный, и очень тонко сечет, кто тут на самом деле зажигает.

– Ну-ну, – усмехается он, – только смотрите, чтобы температуры не было.

Что еще о ней… Рина – это так много, что выбрать сложно. Она сделана из таких настоящих материалов, что не описываются простыми определениями…

К примеру, можно ли сказать о ней «добрая»? Можно, но… Но это значит ничего не сказать.

Потому что… Вот такая, к примеру, история.

У Рины есть сын. Красавчик, адепт культуризма.

В восемнадцать он влюбляется. Девочке – шестнадцать. Любовь, молодость, все дела – девочка беременеет, собираются жениться.

Но тут, на беду, Ринин сын видит вдруг, как его уже сильно беременная любимая целуется взасос с кем-то другим…

Ну что сказать. Они, конечно, не женятся. К тому же «авторство» ребенка оказывается под сомнением.

Рина узнает обо всей этой истории случайно – сын ей ничего не говорил, видимо, сначала планировал предъявить юную жену, как факт, а потом уже было бессмысленно рассказывать.

Что делает Рина? Разыскивает девочку. Уже родившую. Смотрит на ребенка и понимает: внучка – ее. Похожа на сына, как клон.

И начинает оплачивать внучкину жизнь: еду, одежду, лечение, развлечения, поездки, а потом и обучение.

И самое главное – дарит ей себя. Возможность разговаривать, гулять, озорничать, прикалываться вместе с собой.

Сын так и не признает свое «авторство», но Рина не затрагивает эту тему. «Есть внучка. Моя внучка. Откуда взялась? Ты – большой мальчик, реши сам», – такой примерно посыл идет просто так, в никуда. И эта ненатужная терпимость и широта так пленяют…

Я прожила рядом с ней пятнадцать лет. Это роскошь, за которую хочется расцеловать Небеса. Потому что самые лучшие люди – те, что помогают нам стать свободнее и чище.

Рина – моя женщина-модель, от которой, кстати, я – правильная церковная девочка – усвоила бесценное: быть гуманистом – важнее, чем быть христианином. И еще многое, многое другое, неназываемое, настоящее. «Меня не минула благодать», – думаю я об этой дружбе.

Две очень разные женщины помогли мне стать собой. Как жаль, что с обеими не сохранилась связь.

Впрочем, не сохранилась ли…

Для меня все маленькие щенки похожи друг на друга.

Похожи именно щенячеством. Как младенцы в роддоме похожи именно младенчеством.

…Друг привез этот персиковый комочек из далекого далека своей дочке.

Дочь его – тоже щенячьего возраста – совала мне в руки это нечто пушистое с глазами. Захлебывалась словами, сияла нежностью, бенгальские искры восторга метались, взлетая к высокому потолку только отстроенного дома.

– Ее зовут Лэм, так написано в паспорте! Лэм! Значит – «ягненочек»!

Я держала щенка в ладошках – невесомое пульсирующее сердце, зарытое в умилительный пух, – и думала отрешенно-завистливую мысль, что мне никто никогда… ну, вы понимаете. Дура. Сказано же таким, как я: «Не возжелай…»

Просто мне тогда было… плохо, в общем, было мне.

Щенок ел, пил, подрастал. Был игрив, нежен, смышлен.

Мы не виделись какое-то время. То есть виделись, конечно, почти каждый день по работе с другом, но не там, где обитал щенок.

А щенок обитал. И метил ареал обитания, чем мог. Отчего-то в большой семье не нашлось желающих выгуливать его и приучать делать свои делишки на улице. Впрочем, это понятно – у семи нянек…

Ковровое покрытие того благородного глубокого синего тона, на котором так гордо смотрятся бурбонские лилии, было помечено щенком многократно и безвозвратно – никакие «Vanish» и «Cilit» уже не спасали.

Мужчина, выстроивший дом своей мечты, не мог сдать его без боя какому-то щенку, пусть даже самому очаровательному в мире. Из всех способов избавления от напасти он выбрал один: отвезти пятимесячную к тому времени псину за город и выпустить – как в сказке: в бочку засмолить и по морю-окияну пустить на волю волн.

Мои дети взвыли сиреной, едва узнав о намерении. Тут что надо заметить: я не люблю животных в доме.

То есть я так думала.

То есть такое соседство казалось неподходящим для меня лично.

Ну да меня любое соседство тяготит. Мне одной вот – хорошо.

Речи не было о том, чтобы взять Лэм к себе. Я решила найти ей новую семью, а пока подержать у себя.

Ах, ну это вы – умные – понимаете сразу, чем все закончилось, но мне-то откуда было знать?! Друг был мужчина решительный, пребывал в большом неистовстве, угрозу бы исполнил в точности. Потом бы жалел, но…

Собачку привезли нам через полчаса со всем приданым: паспортом, миской и витаминами.

Я улыбалась изо всех сил, выслушивая слезные благодарности, наблюдая нежные прощания и скрывая шок от вида Лэм. Как бы вам сказать… Это был совсем не тот персиковый комок, торкнувшийся мне в сердце. «Однако, за время пути, собачка могла подрасти», угу.

Лэм была бородата, нечесана, длинна ушами, глаз почти не видно за космами на морде. Она не пахла, хоть это хорошо.

Прежде чем знакомить ее с предполагаемой семьей, надо было привести ее в порядок.