Я пыталась приохотить ее к церкви, она сходила со мной несколько раз, а потом сказала:

– Не могу. Не верю я им там никому. И мне не нравится, как там на меня смотрят.

А Валечке понравилось в церкви, и они с бабушкой так и продолжали ходить туда по воскресеньям.

Наташа влюблялась часто и сразу стремительно, жертвенно.

– Я купила себе сигаретницу, смотри! – протягивала футлярчик вишневой мягкой кожи, облегающий сигаретную пачку. – Представь, как шикарно: доставать сигарету не из коробки, а из такой штуки. Знаешь, сколько стоит? Можно было туфли купить.

Она дарит эту вещицу уже через неделю некоему Паше. Тот спел под гитару какие-то стихи, и она влюбилась.

– Он такой нежный, – шепчет мне Наташа спьяну, – такой нежный… а Анька дура. Знаешь, почему? Она захотела изменить своему наркоману-Карену и переспала с Пашей, а потом и говорит мне: «Дура я, что трахнулась с ним, потому что у Карена вот такой здоровый член, а у Паши – смотреть не на что, так какой смысл?»

Тут я краснею – мысль о том, что члены у всех разные, никогда прежде не касалась моего сознания, а уж об опытном познании и говорить нечего.

– Вот дура, представляешь? – продолжает Наташа, не замечая моего смущения. – Пашка ж не-е-е-жный, – тянет она, зажмурясь.

Наташа тянет нежного Пашу еще месяца три – селит у себя, кормит, задаривает шмотками. Пока не понимает, что Паша не хочет работать. Вернее, он работает – нетребовательным альфонсом, и работу свою любит.

Однажды она приезжает на такси днем, трезвая:

– Поехали ко мне, сейчас! Я мебель купила! Ты должна сказать, какого она цвета!

Мебель – диван и два кресла – обита мягким велюром. Цвет… такой цвет бывает у ненакрашенных губ, сухих от сильного мороза.

– Я говорю всем, что это не розовый! – возбужденно заявляет Наташа. – Это пепел розы! Ну, скажи! Ведь, правда же, похоже?

– Пепел розы, – повторяю я задумчиво и смотрю на ее всегда ненакрашенный рот, – очень верно.

«Пепел розы» – то, что от тебя осталось в шестнадцать лет, подруга, – понимаю я в тот момент.

…А потом мы сняли другую квартиру, а Наташа с мамой поменяли свою, одновременно. Так мы и потерялись.

Рина появляется в моей жизни вскоре после того, как исчезает Наташа.

Мы работаем переводчиками в одной конторе и тем вечером приводим группу американцев в «Интурист». День беготни и болтовни по-английски подходит к концу: после ужина мы обычно уходим домой.

Процесс вкушания яств идет вяло – американцы все еще, что называется, на jet lag и едят без аппетита. Даже чудеснейшие куриные рулетики с чесноком и зеленью – гордость валютного общепита – лежат нетронутыми.

Я с тоской смотрю на эти кушанья, представляя, что дома еще надо приготовить что-то поесть на вечер и на завтра.

– Лорик, у тебя есть пакет? – говорит Рина.

– Нет, – я так устала, что не спрашиваю, зачем.

– Лорик, запомни первую заповедь переводчика: «Всегда бери с собой пакет». На вот, держи, – она протягивает мне пакетик с застежкой, – быстро сгребай нетронутые закуски – домой возьмешь.

«Но как?! – думаю я. – Ведь американцы еще сидят за столом, а когда они уйдут, тут же возникнут официанты и поволокут все в кухню, в общем-то это их „добыча“».

Но Рина прямо при гостях протягивает руку к тарелке и накладывает в такой же пакет рулетиков.

– Oh, «doggy bag»! – оживляются американцы. – Very smart!

И передают Рине еще и тарелки с ветчиной и сыром. А один парень спрашивает, нет ли у нее еще пакетика, он бы тоже взял хлеба и сыра, потому что хлеб в России очень вкусный, к тому же ночью на него нападает голод.

Пакетик ему протягивает кто-то из группы, и парень – высокий и статный – набивает его хлебом.

Все смеются и стараются ему помочь, попутно вспоминая истории из своего детства, когда прятали в постели еду…

Я – «зажатое» существо, чьи отношения с миром напоминают каст, держащий камень в перстне – крепко, не шевельнуть. Я подозреваю, что другие обращаются с реальностью как-то иначе, но никак не могу высвободиться от хватки «лапок». Этим вечером я вдруг ощущаю неведомую прежде свободу.

«Вот как легко можно и надо, оказывается», – изумляюсь я.

С тех пор я воспринимаю мир иначе – проще, легче и, в конечном счете, добрее.

Заурядные жизненные ситуации перестают казаться спектаклями, где роли имеют и знают все, кроме меня.

Рина старше меня на двадцать лет. Наверное, нужна именно такая разница, чтобы я, наконец, освоилась в театре жизни.

Как бы то ни было, в тот вечер Рина «прикормила» меня к себе навсегда.

Через два дня она приходит на работу – лицо серое, и ее щеки почему-то кажутся мне длинными. «Она не улыбается!» – доходит до меня.

– Квартиру нашу ограбили, – и голос какой-то тусклый.

– Украли ценности? – Я задаю глупый вопрос и тут же понимаю это.

– Да какие там у нас ценности… воры – идиоты. Шапки меховые украли наши с Левчиком. Кому летом нужны шапки… Просто ощущение… как над тобой надругались, понимаешь? Это так странно, что кто-то может вломиться в твой дом, трогать, смотреть… фуууу, черт, как это мерзко… Левчик уже метнулся железную дверь заказывать, хотя красть нечего. Просто чтобы заслониться. Чужие – это же чужие, это за пределами дома всегда, ведь если иначе, то как жить…

Нам платят доллар в час. У меня тринадцать долларов с собой, и я пытаюсь втиснуть их Рине. Она серьезно смотрит и говорит:

– За порыв – спасибо, Лорик. Но вы снимаете квартиру, а нас уже можно грабить. Так чей статус более высок и кто кому должен помогать?

И мы смеемся.

Мы всегда смеемся, оказавшись рядом, всегда. Наши мужья не так славно ладят друг с другом и, пожалуй, ревнуют к нашей дружбе, но как-то тихо, исподлобья, не осмеливаясь покуситься.

Статус «нас уже можно грабить» я запоминаю навсегда.

И выбираю Рину себе в модели.

«Некрасивая, но какая же приятная», – замечает о ней одна знакомая старушка.

О, да! Как я хочу быть «некрасивой, но приятной», дерзкой, смелой, насмешливой, носить полосатые жилеты и брошки в виде рыбного скелетика.

Быть свободной, вот! Я очень-очень-очень хотела быть такой же свободной, как она.

Меня трогает, что Рина тоже хочет походить на меня.

У нас общий парикмахер – очень талантливый парень.

Однажды, усаживаясь в кресло, Рина заявляет:

– Женя, сделайте мне такую же красивую головку, как у моей подруги.

Тот галантно выкручивается, он и так всегда старается на славу, и темно-русые волосы Рины – легкие и небольшие – всегда лежат стильными короткими прядками и очень ей идут.

…Потом эти прядки лежат сникшими на больничной подушке: Рина попадает в Институт Склифосовского, когда вдруг отказывают почки.

«Диализ» – страшное слово, ее трясет после каждой процедуры, а почки все никак не запускаются…

Отказывают они из-за того, что врач, лечащий Ринин панкреатит, прописывает слишком большую дозу антибиотика.

Врачебная ошибка – и Рина зависает в самой обдираловской клинике Москвы, где за каждый укол надо совать медсестре в кармашек сотню, за капельницу – пять, а диализ оплачивать официально и много.

Ее лечили бы бесплатно, с ней носились бы как с королевой, если бы врачебную ошибку удалось доказать. Но неумелый доктор оказывается предусмотрительным и запись о назначении уничтожает. Карточка была в образцовом порядке: почки вырубились самопроизвольно, никто ни в чем не виноват.

…Серая Рина лежит на серой простыне, и зеленые ее глаза тоже серы. За окном – сизое зимнее московское небо.

– Я так боюсь попасть на плохой аппарат для диализа, – говорит шепотом, чтобы не слышали соседки по палате, – вчера одну женщину привезли после такого неисправного аппарата – как она кричала, Лорик, как страшно кричала и заговаривалась – у нее глюки были. Что-то там с фильтрами на аппарате случилось, забыли поменять, что ли, не знаю… я боюсь, Лорик.

Я понимаю, что она чувствует: зажатость в насмерть-держащем касте чужих воль и обстоятельств. Пострадав от одной врачебной ошибки, боится, что могут последовать другие злосчастья того же рода.