Я впала в мечтательный транс, мне запахло коммунизмом в одном отдельно взятом классе… но тут раздался писк директорской дочки:
– С какой стати?! Почему я должна на свои деньги кому-то покупать штаны? Можно подумать…
– Заткнись! – не глядя бросила Вика. – Сиди и не воняй. Но идея завяла на корню. Это был 1977 год.
…И вот я пишу приглашения на мой праздник – как видела в каком-то кино…
И мне хочется чего-то изысканного, утонченного… чтобы Карина играла на пианино, кто-то – Ира лучше – читал стихи, чтобы пили кофе из немецких крохотных чашек и ели торт мельхиоровыми ложечками, чтобы свечи…
«…Пойдем все вместе в рощу, будем жечь костер, печь картошку, – говорит мама, – возьмем мяч, устроим игры! Потом вернемся домой пить чай, я пирожков напеку, проголодаетесь – в самый раз будет».
Уныло киваю.
«…Возьмем фотоаппарат, наделаем снимков, – продолжает с воодушевлением мама, – а еще с собой семечек нажарим – я их вымою, просушу и нажарю – ребятам понравится».
Я понимаю, что возражать бесполезно, и просто смотрю, как тает моя высокая прекрасная мечта о празднике со свечами… глупая, но мечта…
…В воскресенье приходят все, кроме номера первого и главного – Саши. Он уехал на спортивные сборы на неделю. Все остальное уже не имеет значения.
Идем в рощу, мои одноклассники как-то неожиданно кучкуются возле мамы, слушают ее и слушаются, собирая ветки, разводя костер, – мама ловко раздает поручения мальчикам, легко занимает девочек какими-то приготовлениями, а я – как всегда не у дел – смотрю на куст с красными листьями и пытаюсь себе представить, что он чувствует среди «правильных» зеленых деревьев…
Да, пекли картошку, ели, пачкая щеки золой, смеялись, запивали компотом из баклажек.
Да, все с удовольствием щелкали семечки, удивляясь, какие они вкусные и лаковые.
Дома налетели на мамины пирожки с капустой, с повидлом, с картошкой…
…Утром в понедельник в школе мои вчерашние гости рассказывают одноклассникам, как было здорово, как собираются пойти в поход с моей мамой через месяц, в мае, когда в плодово-ягодном совхозе поспеет первая черешня…
«Не думала же ты, что это будет кино с тобой в главной роли… – говорю себе, – все прошло замечательно, чего еще желать? Хотелось свечей и белых цветов, нежной музыки и грустных стихов? Ну что ж… костер, картошка, беготня и смех – куда веселее…»
– Это тебе, – Ира протягивает мне тоненькую лиловую книжку, – вчера не в тон было дарить ее. Воспоминания Анн Филипп о ее муже Жераре. Знаешь такого актера?
– Да.
– Он умирал от рака. Она знала это и держала лицо до самого конца, чтобы он ничего не знал и не боялся смерти. Это редкая книжка. Отцу кто-то привез из Таллина. Вчера было здорово, тебе повезло с мамой. Она, конечно, словно бы и не твоя мама, но все равно клевая.
– Да. Ее любят все.
– Пошли ко мне после уроков, отцу из Таллина привезли пепси-колу в бутылках и конфеты «Ассорти» в коробках. Будем стенгазету делать, пепси пить, болтать…
«Как хорошо она угадала мою вчерашнюю ноту, – думаю я, – как хорошо, что угадала…»
А другие дни рождения из детства я не помню почему-то…
Возможно, их просто не было.
И я живу так, словно в прошлом году мне исполнилось двенадцать.
В тот день было тепло, и солнце высвечивало на красных листьях куста бордовые жилки, полные обычной зеленой крови.
Теплообмен
Ты худой, тонкокостный и сильно мерзнешь зимой.
Кажется, никогда не согреваешься до конца, даже в жару, словно внутри у тебя маленький ледяной мальчик, и когда он жадно вбирает чуточку тепла и подтаивает, то талость выливается твоими слезами.
Хочется растопить мерзлого малыша до конца – пусть ты выплачешь его навсегда, чтобы не холодил болюче ребра.
А мне почти всегда жарко. Тянешься ко мне – к теплу.
…Остужаюсь о тебя – желанная прохлада впитывается кожей, нервами – успокаиваюсь – примиряюсь – мне хорошо…
…Согреваешься о меня – последние содрогания – затихаешь, оставив прохладные меты поцелуев на лбу и щеках – тебе тепло…
Наверное, не существует пространства ссоры.
Ссорящиеся потому и страдают, что оказываются в разных пространствах – каждый в своем.
Когда мы прощаемся – исчезаем из виду – начинаем терять: ты – тепло, я – прохладу – зачем мы расстаемся?
«Помни меня, – заклинает тебя жгущая моя стихия, – помни же! Каждый миг, каждый шаг».
«Помню, милая, – успокаиваешь, – помню».
«А если замерзнет? – вздрагиваю от мысли. – К кому потянется за теплом? Надо послать ему болючий огненный шар ревности – так не замерзнет. Или едко-оранжевую стрелу обиды – от такой кидает в жар. Что угодно, только не покой, что так похож на равнодушие…»
Похоже на правду? Я только что придумала это, не верь.
Просто боль – это самый реальный способ ощутить любовь в разлуке. Пусть и самый жестокий.
Неосознанно причиняем друг другу страдание, лишь бы убедиться: «любит», «люблю».
Так в сердце коматозника посылают электроразряд, чтобы увидеть на мониторе метнувшуюся в зигзаг бывшую прямую.
Расскажу-ка тебе про девочку, что так умеет мучить тебя.
У Лики курносый нос, темные глаза, большой рот.
Прямые волосы цвета кофе.
У Лики нет договора с собственным телом о грациозной повадке, потому что в детстве она много болеет, ей вырезают аппендицит, а потом еще и делают сложную операцию по восстановлению барабанной перепонки.
Операция называется очень красивым словом – тимпанопластика.
После нее остаются шрам за ухом и выбритая на треть голова.
Волосы, отрастая, колются, потом прилегают и растут уже гладко.
Пока другие девочки прыгают на скакалке, играют в классики, баскетбол и «третий лишний», она читает книжки и гуляет в парке, стараясь не глядеть в сторону горки, качелей и каруселей. Бродит в роще, подбирая листья, трогает трещины коры – на пальцах остаются мелкие, похожие на кофейные, крошки…
Врачи запретили бег, прыжки и подвижные игры.
И такой режим держится до четырнадцати лет.
Лика смотрит на себя в зеркало и думает: «Господи, какой ужас… нет, ноги хороши, талия тоже – с глубоким фигурным прогибом по бокам… но эта грудь… такая взрослая… и лицо ужасное, ужасное просто… глаза ничего себе так, но нос…»
Прижимает кончик носа чуть вправо и вниз и смотрит на себя в профиль – слева нос кажется прямым, и Лика вздыхает: «Эх, если б вот так было… тогда и большой рот не страшен… с таким носиком аккуратным».
Снова вздыхает и начинает собираться в дорогу – маме на работе дали «детскую» путевку в Сочи. Поездка предназначена для подростков четырнадцати лет и старше.
«В группе будут незнакомые мальчики, – волнуется Лика, – и девочки тоже. Уверенные в себе, пахнущие здоровьем и красивостью девочки… главное – мне бы ни в кого не влюбиться там, а то испорчу себе всю поездку: буду пялиться только на этого мальчика, ревновать, страдать от того, что он смотрит не на меня, – а по-другому и не было никогда… или было?» – Лика застывает над чемоданом с футболкой в руках.
Вспоминает детский сад, школу, больницу, двор, улицу… качает головой – «нет, не было».
«Господи, я не прошу сделать меня красивой, нет, это было бы слишком, но сделай меня хотя бы хорошенькой, ну, пожалуйста, ведь Ты же можешь», – обычная молитва на ночь.
На перроне Лика отмечает, что девочки в группе, и вправду, красотки.
Особенно Лена: волосы светлые, а фигурные брови – темные, носик тонок и прям, рот мал и ал.
В купе поезда эта девушка смело снимает блузку, чтобы надеть футболку. Лика отворачивается, но Лена задает ей какой-то вопрос, приходится повернуться и тут…
«О, нет… темные проволочки волосков вокруг сосков… как же это… – приступ тошного ужаса, – отвернуться, сказать, что мигрень, что угодно, только не смотреть…»
– Эй, ты чего? – удивляется девушка. – Че ты дергаешься, как калечная? Я спрашиваю, пойдем пива с мальчиками попьем в последнем купе?
