Да, пожалуй, так. Это была не жадность – это было отторжение моего способа видеть, чувствовать, жить.

«Хочешь жемчуга? – так могла бы сказать она, умей вылепливать смутные мысли в слова. – Вырасти из песчинки сама, раз ты такая иная!»

Что ж, возразить тут нечего. Она была по-своему права.

А тот объемный календарик с подмигивающей японкой у меня в классе кто-то стянул.

А может, картинка сама меня покинула, решив, что такой роскошной штучке не годится водиться со мной.

Неважно.

Эти две так и не попавшие в мой мир вещицы – гламурная картинка и розовый бисерный жемчуг – запомнились мне навсегда.

Одна – острейшим, нежданно подаренным счастьем.

Другая – таким же горем.

В двенадцать лет я еще не сознаю, что с одноклассниками у меня нет никакой связи.

Ведь нельзя же назвать связью пунктиры траекторий удивленно-насмешливых взглядов от них – ко мне – и далее друг другу.

И мессидж этих воздушных пересылок один: «Галличевская тупая, что ли? Вроде бы нет, но что-то с ней не то».

Я не понимаю в двенадцать лет, что сверстники стоят на обзорной площадке нормы, куда мне хода нет и откуда меня очень хорошо видно.

Кажется, если познакомимся поближе, я стану им своей.

И уговариваю маму пригласить на день рождения моих одноклассников.

Не всех, конечно, человек шесть.

Кого же?

Номер один – мальчик, что мне нравится с первого класса, – щупленький Саша – он занимается легкой атлетикой, бегает и прыгает как никто из ребят.

Он со второго класса знает, что я ем его глазами. В шестом нас посадили рядом на занятиях по английскому, и я переводила ему все задания. И даже был счастливый месяц, когда я ловила на себе его взгляды – смущенные и немножко нежные.

«Ты нравишься ему, – уверено сказала Карина, моя подружка, – нравишься-нравишься, это заметно».

…Это оказалось заметно многим, и маленький классный «Олимп» решил вмешаться – им не по душе было то, что они видели.

Саше пару раз улыбнулась первая красавица класса, попросила проводить ее домой после уроков.

…Я смотрела, как Саша нес ее изящный портфельчик, широко и глуповато улыбаясь, и мое сердце сжималось в гримаску горя…

Нет, она его бросила, конечно же, через три дня, он страдал и вздыхал еще долго.

А я так и любила его тихо и безнадежно, до конца десятого класса.

В десятом, кстати, случился еще один день счастья.

Во мне тогда что-то, наверное, замерцало такое – пугливо-женственное. Замерцало от того, что один молодой человек – сын маминых знакомых, вполне себе взрослый парень – вдруг предложил мне выйти за него замуж после школы. Я никогда его не воспринимала в роли кавалера – слишком взрослый, и, конечно, испуганно сказала «нет-нет, что вы», но что-то во мне стронулось тогда… какая-то разгерметизация произошла, наверное.

Думаю, Саша почувствовал что-то такое, потому что однажды вышел из школы вместе со мной и сказал полуутвердительно: «Я провожу немножко?»

Я тут же подвернула ногу на ровном месте, ремешок босоножки оторвался и…

Это был очень длинный ремешок, вот в чем дело. Он шел вокруг щиколотки крест-накрест и застегивался на пряжку. Теперь вырванная пряжка болталась на «хвостике» сантиметров в двадцать длиной.

…«Я провожу немножко?» – Я кивнула и шагнула вперед. Ремешок сделал «шшшарк» по асфальту и «вжик» – захлест вокруг щиколотки, больно ударив меня по косточке.

И еще шаг – «шшшшарк-вжик»… и еще шаг…

«Русалочка, блин», – подумала я, понимая, что сейчас впаду в ступор и все испорчу.

– Ремешок порвался, – сказал Саша, – давай я…

– Нет! – крикнула я.

– Извини, – он смутился и покраснел, – вообще-то мне на тренировку надо, я опаздываю…

– Да-да, – я почти обрадовалась, – мне тоже надо… в библиотеку, не успеваю…

Больше он попыток не делал.

Вскоре девочки начали шептаться, что ему «дала» толстая Ирка-отличница, с которой они жили в одном подъезде и с первого класса ездили в школу и домой вместе.

Такие вот дела…

…Но тогда – в шестом, в канун моего дня рождения – я как раз ему чуточку нравлюсь, и потому есть надежда, что он придет, и будет праздник, мой праздник…

Номер два – мальчик, с которым мы сидим за одной партой – последней в среднем ряду.

Леша учится на тройки, белобрыс и – на мой взгляд – малоприятен.

Я холодею от его привычки сильно чесать пластмассовой линейкой голову, а потом трясти башкой, ссыпая чешуйки перхоти на тетрадь…

Но он хорошо ко мне относится – сейчас я бы обозначила это словом «покровительствовать» – сам довольно хулиганистый, никогда не обижает меня всякими тычками-обзываниями.

Один раз только он сделал «гадость» – подсунул мне переписанное от руки стихотворение, где последними строчками были: «Вот и все, а ты боялась, только юбочка помялась».

Уверял, что это Есенин и что «так и было все на самом деле», а я – дура наивная – даже не сразу врубилась, что именно я читаю, и только потом краснела, а он гоготал довольно…

Еще мне казалось странным, что его считают симпатичным самые козырные девочки класса. Сейчас его назвали бы сексапильным, да, в нем была именно такая – брэдпиттовская – харизма, к коей я оказалась совсем не восприимчива…

А еще он точно знал, кем хочет стать, и выбор профессии меня изумлял – Леша мечтал быть барменом: стоять за стойкой в белой рубашке с черной «бабочкой» и делать коктейли в шейкере…

Номер три – мальчик Вова, с ним мы с третьего класса вместе ездим в школу на трамвае. Крупноглазый и горбоносый, он дико не нравится мне почему-то. Но наши мамы дружат, и потому его надо звать.

Номер четыре – Карина, аккуратная красивая отличница, рассудительная по-взрослому, немножко подружка, немножко посторонняя, она красиво исполняла на фортепьяно «К Элизе», а в двенадцать лет млеть от этой заигранной вещицы было самое то.

…Номер пять – Ира, держащаяся в стороне от классной тусовки по своей воле, а не потому, что ее сторонятся, как меня. У Иры своя жизнь вне школы – в яхт-клубе, где ее папа работает тренером, а в классе она на некоторых уроках садится рядом со мной, говоря Леше «поменяемся?», и тот не возражает.

…Номер шесть – Наташа. С ней мы ездим домой после школы. На автобусе. У Наташи в шестом классе четвертый размер груди – что-то неладное с эндокринной системой. До ее здоровья одноклассникам дела нет, а грудь служит поводом для восхищенного цоканья мальчиков.

Девочки кривят рты.

Наташина мама потихоньку спекулирует одеждой.

Сама Наташа любит производить впечатление на районных пацанов: «Надеваю я джинсовый костюм, кладу в задние карманы по блоку жвачки, чтобы выглядывало и все видели, обуваю сабо и иду по улице». У Наташи выпученные глаза в коровьих ресницах и тяжелые волосы. Мне с ней не о чем говорить, ей со мной – есть о чем, то есть о ком. О себе.

…Номер семь – Вика – безнадежно некрасива, но потрясающе уверена в себе.

Природа этой уверенности мне не была ясна тогда. Сейчас я понимаю, что дело – скорее всего – было в простом земном богатстве, что стояло стеной родового достоинства за худенькой девочкой.

Однажды она позвала нескольких одноклассников к себе: «Родителей нет, поехали ко мне, музыку послушаем, у меня пластинка „Аббы“ новая».

Как я там оказалась – ума не приложу…

…Вика намазала куски батона маслом и черной икрой, сделала на всех растворимый кофе, насыпала в вазу шоколадных конфет…

Поставила пластинку.

Ребята задвигались, изображая танцы… и тут в гостиную вошел Викин папа – высокий, усатый, носатый добряк-здоровяк.

Все смотрели на папу, которого не должно было быть дома, а я смотрела в открывшуюся дверь – там Викина мама натягивала колготки… Похоже, мы помешали…

А однажды Вика предложила:

– А давайте соберемся по два рубля и купим джинсы Лешке? А потом еще соберемся по два рубля и купим Мишке? И так постепенно всем пацанам в классе купим по клевым штанам, а?