Желто-сливочная шкурка, щедро подбитая молодым жирком. Бордовая атласистость внутри. Хороша! С чем же тебя повенчать, голубка моя? А вот хотя бы и апельсин. У него тоже целлюлит, угу. Апельсиновая корка, так сказать… Утка с апельсинами – классика кулинарии.

Но мы не ищем легких путей, да, дорогая? Мы себе создаем трудности сами, нам без них – никак, да…

Для начала натру-ка я тебя смесью соли и молотого кофе. Так вот мне заблажилось.

От кофе птичка коричневеет слегка. Корица! Точно! Я припудриваю тушку корицей тонкого помола.

Мускатный орех. Да. Спасибо, Степан! Мне уже скоро будет столько лет, сколько тебе. И хотя я не готовлю в бальных туфлях, потому что у меня их нет, я тоже называю мужчин «мальчиками», и в этом мы похожи, нет?

Моя бедная домашняя птичка, запорошенная сумбуром моих ассоциаций и специй, я втираю в тебя свои печали, как горькие травы в пасхального агнца, которого надо было есть торопливо, стоя, и мазать его кровью косяки дверей…

Но мазать я ничего не стану, и торопиться мне некуда.

Там, куда я лихорадочно спешила весь последний месяц, меня уже не ждут. Я не пришлась по вкусу, что, в общем-то, неудивительно… Еще одно время-ночь. Был ли до нее день? Не помню…

Торопиться уже некуда, и я могу красиво уложить величаво-вялый чернослив в стеклянную миску, настрогать в него тонко апельсиновой цедры, залить красным теплым вином и растопленным медом.

Пусть прозрачная миска постоит так немного. Я вижу, как напитывается вином кожа копченых слив, как темнеют от вина оранжевые блестки цедры.

Кто виноват, что темнеет мир вокруг меня и тают хрупкие карамельные мосты меж нашими душами?

Кто, кроме меня, виновен хоть в чем-то?

Мир населен независимыми невиновными людьми.

Все население минус я.

Но это у меня депрессивное, это пройдет, это что-то в мозгу… ОРЕХ!

Мозг ужасно похож на цельный грецкий орех без скорлупы! У меня есть половинки орехов. Я втискиваю их меж пропитанных вином сливин, в последнюю очередь.

Ну что ж – все сходится: к помощи мозгов я прибегаю в последнюю очередь, это правда.

Теперь в бордовую пещерку утиного брюшка укладываю свою сливово-ореховую мозаику. Кладу птичку в керамическую форму, поливаю вином – пусть виноватится вместе со мной – закрываю тяжелой крышкой. Саркофажек. В духовку.

Духовка. Ну что за сакральное имя для такой профанной вещи! Наверное, какая-то связь есть. Но искать ее мне что-то не можется.

Аперитив. У меня странный вкус, я предлагаю ледяной абсент.

Ледяной – это обращенный ко мне тон.

Absent – по-английски «отсутствовать».

Ты «блистательно отсутствуешь» теперь в моей жизни. Лишь зеркала еще помнят твои отражения. И причудливой аллюзией мелькает в голове полынь, из которой готовят дурацкий напиток, пахнущий анисовыми звездами. Со звездами ассоциаций нет.

Неуклюжая бутылка зеленого чешского абсента отправляется в морозилку.

Пока утка изнемогает в духовом жару, пусть плавится в топке всякая примесь моей души.

Нет ничего незаслуженного в этой жизни. Кроме счастья.

Три часа. И птичка уже готова. Сдвигаю тяжелую крышку саркофажека. Влажный упоительный дым вырывается на волю. Клубы рассеялись. Утиную кожу надо подрумянить.

Лью ледяной абсент на смугловатую шкурку и поджигаю. Пламя синеватое, и это правильно!

…Унялось, сникли последние блестки…

Я пропахла вином, анисом, печеным мясом.

Мне совсем не хочется есть. Но я не одна дома, рты и ротики сейчас воздадут должное этой роскоши, зачмокают губами, защелкают лакированными косточками.

Женщина не должна пахнуть стряпней, и я заточаю себя в хрустальный гроб душевой кабины и пускаю воду. Жаль, что нельзя стоять там бесконечно.

Надо раздвигать своими руками и этот саркофаг.

И жить дальше.

«Я буду любить других женщин, назло тебе», – говорит он и сводит впритирку мосты старых челюстей, верхней и нижней.

Плохие мосты, траченные серой едой упорного одиночества.

Он любит других женщин, дважды и трижды в неделю.

Они любят его любовь.

Принимают его вялые визиты за авансы будущих благ,

в виде счастья вдвоем у камина,

с чашкой грога

и пенковой трубкой в безвольных усах.

Он остро любит себя, за что ненавидит себя же.

Плачет тяжестью горла, рыдает ругательствами, дышит бессильем.

Злые слова беззубыми старыми кобрами ползают в пыльном ковре.

Женщины с хищными орхидеями вместо ушей жадно ждут его доброго слова.

Но рот его стиснут, и сдавлено горло обидой. Гортань суха и сурова.

Он остро хочет любви, он шантажирует небо иссохшей кожей ладоней.

Он не хочет умереть в очереди за любовью, пропустите его вперед, он инвалид этой треклятой любви…

Ему пишут на руке номер маркером ватерпруф, потому что на сегодня прием окончен, и очередь переносится на завтра.

Идет домой и закрывается в ванной. Сухие ладони цепляют одежду – плохо струганная одежда оставляет занозы в пальцах.

Под душем тепло, и ладони пьют воду, но разбухают занозы, и синий номер размыло, хотя маркер был ватерпруф…

Значит, завтра опять придется имитировать припадок в очереди.

Но его снова никто не пропустит, лишь напишут новый номер на послезавтра.

Значит, до пятницы не дождаться приема в консульстве треклятой любви.

Снова придется тратить любовь к себе на других совершенно женщин, бездарно и тупо любящих только себя, не его.

«Все, что мне нужно, так это немного любви», – хнычет он, засыпая.

Когда он спит, то становится маленьким мальчиком в синей линялой пижамке с белыми зайцами.

Угол белого пододеяльника намок у него во рту. И сладость собственной слюны замыкает круг.

…льзя видеть тебя, говорить с тобой, думать о тебе.

Поэтому я буду смотреть на пространство вокруг тебя, молчать, а инкапсулированную опухоль твоего образа вырежу скальпелем.

Острым скальпелем устричной створки.

…чется видеть тебя, говорить с тобой, думать о тебе уже.

В пространстве вокруг тебя все больше подробностей второго плана.

Слова не зачинаются в бесплодной камере гортани.

Маленький любовный выкидыш мозга в опечатанной пробирке.

…ерится, что все это с нами было.

Смешно топорщится смысл во фразе «перекуем мечи на орала».

Меч Марса не вонзается в лоно Венеры, он перекован на орало, далее со всеми остановками в цепочке ассоциаций – смешно.

Оросы виртуальных соборов не хуже халкидонских[1], вся энергия «мечей» переплавлена в ор – смешно…

И страшно. Вся энергия оружия уйдет в слова. Слова обрастут энергетическим «мясом». Полками-со-знаменами войдут в глаза и уши. Вытопчут палисадники фальшивых роз, разобьют гипсового гнома с фонарем, растворятся в жирной слизи мозга.

Индоктринация.

Интоксикация.

Кто принесет антидот? Кто быстро, очень быстро принесет антидот?

Зачем вы вновь втыкаете в тухлый шоколад грунта пластмассовые стебли тряпичных роз?

Зачем склеиваете гнома и поджигаете фитиль в фонаре?

Жидкий огонь каплет из фонаря на купленный грунт, вот-вот зайдутся вонью пластмассового тления тряпичные розы, разве это спасет душу от разъеданья токсином.

Кто-нибудь уже пошел за антидотом?

Пошлите кого-нибудь!

Но.

Меховую собаку чау-чау, выращенную для еды, не посылайте – ее съедят по дороге китайцы.

Одного из вас, пораженных в душу, не посылайте – он разнесет заразу своим дыханием, по́том, слизью глазниц.

Не будите шамана, знающего язык дыма, – его боги давно измочалены метеоритным дождем.

Лучше пошлите в эфир кардиограмму сердца, разбивающегося о ребра.

Кто-то расшифрует, не глядя, эти острые пики фиолетовой линии.

Кто-то, посадивший логос у истоков воздушной речки.