и еретически улыбаться игре звукосмыслов: coito! ergo sum…
…укори меня за девочковость,
покачай головой, наблюдая мои старания выловить из воды солнечный блик…
забавны мои попытки приручить золотую радость, прикормить, привязать, залучить навсегда —
она дышит, где хочет…
ладошки мокрые от тяжелой воды, мокрые, от ловли лунного зайца в светлой реке, устали обшаривать гладкую стену в поисках спасительной кнопки выхода.
Стану к стене спиной, улыбнусь в темноту, как взрослая,
и снова дождусь золотистого глюка тебя в герметичном отсеке судьбы.
Галлюцинаций страшишься, пока не подружишься с ними,
пока не полюбишь всей крепостью и слабостью, безумьем и разумом,
и любишь,
пока не порвется томительная паутинка секрета, сочащегося из сердца,
пока не…
но пока не
Узкие пальцы, умные, подрагивающие, сканируют рельефы, считывают частоты, запоминают контуры,
заходятся в бэк-вокале к финалу,
протяжный спиричуэлс тела – зрелого, чуть увядшего, утомленного, тяжелого тела,
тела – прибежища, заземляющего мою душу,
тела-укрытия, замыкающего ток мысли,
если любовь есть глюк,—
а почему бы нет? —
то глюкометрия тел есть невесомейшее из занятий,
невесомейшее, как счастье,
как отзвук последней ноты джазо-френии песни,
песни песней…
МАША
Забрала к себе Кафку. Йолки… Это я ее убила, не уберегла. Надо было увозить ее от Влада в первый же день. К себе. Вместе смотрели бы сны про Коллекционера боли… и жили бы, сколько получилось бы… Егор ловит мое состояние безошибочно. Как поймал и меня саму, когда Влад «разжал руки». Мне было бы хорошо, если бы не было так плохо…
ЛИКА
Я не полетела с ней в Венецию, потому что боюсь летать. И никакой красотой места меня не соблазнить. Заставить меня лететь может только жесткая необходимость, когда другого выхода нет.
Боялась ли она лететь?
Вроде бы нет… голос по телефону такой был взбудораженный, радостный… был, да…
Теперь голос ее звучит только в книге – какой молодец все-таки Влад, что издал ее книгу, благослови его Бог…
Книга рассказов о клиентах – странное слово, дурацкое, ведь эти люди приходили к ней не за услугой… они были как… как прихожане, вот! И Лера – как кроткий служка у алтаря…
Она так всё видела обо всех, что это понимание было словно ранение, несовместимое с жизнью…
И ее смерть была как древняя ремарка на странице Книги Книг:
…И ходила пред Богом, и не стало ее, потому что Бог взял ее…
«И не стало ее», осталась лишь маленькая книжка новелл «Жизнь как перформанс».
Другие новеллы Леры
…бисера вашего…
В десятое лето детства мы увлеченно собираем из бисера «брошки».
Чаще всего это бабочка или цветок. Сзади пришивается английская булавка – самая маленькая из набора. Выше ценится застежка, аккуратненько расшатанная, выломанная из пионерского, ну или любого другого значка, – но на пионерском она «золотая», а не тускло-стальная, как на прочих.
Летние каникулы, и Жанна – моя двоюродная сестра – впервые приезжает к нам в гости.
Она из Ленинграда. Ле-ни-нград – делю слово на неравные клубочки звуков.
Мне десять лет, Жанне – двенадцать.
Папа у нее инженер, а мама…
С ней все обстоит загадочно: никогда не виданная тетя больна «диа-бетом» – так, покачивая головой, говорит мама. Мне почему-то видится это так: прекрасная печальная женщина с рубиновой диа-демой на русых волосах сидит в кресле, прикрыв глаза рукой, бледна от боли. «Жанна, – зовет она дочку слабым голосом, – детка, где ты?»
А толстенькая Жанна – вот она, тут: щурит на меня маленькие синие глазки и привычно командует, потроша мои скудные запасы бисера, – она тоже хочет плести «брошки». Властно так распоряжается. По праву старшей? Умной? Или просто более любимой девочки…
Я помню Жанну по прошлому лету у бабушки в деревне, куда нас, внуков, свезли на лето из разных городов.
Родители, уезжая, оставляют бабушке кульки со всякими сластями для нас. Все эти сокровища хранятся в «сладком» шкафу – стекла в темных рамах дверок затянуты изнутри желтоватой кисеей, замка нет.
Пакет с крохотными шоколадками – похожие сейчас подают с фирменным кофе в хороших отелях – привез Жаннин папа. На каждой нарисован утенок.
Эти малюсенькие копии обычных шоколадных плиток будоражат мое сознание, а утенки пленяют сердце задорным видом и веселыми круглыми глазами.
Каждое утро, пока дети спят, а бабушка уходит за молоком, я открываю «сладкий» шкаф и вдыхаю смешанный запах конфетной бумаги, шоколада и чего-то еще невнятного, тревожного, как если бы пролилась микстура от кашля.
От смеси запахов всякий раз страшно хочется чихнуть, и я свожу чуть согнутые коленки, зажимаю нос и сильно тру переносицу указательным пальцем, давя позыв.
Отразив «чихальную атаку», запускаю руку в кучу прохладно шелковых шоколадочек, медленно перебираю пальцами в тихо шелестящей массе, вынимаю горсть разноцветных сокровищ, рассматриваю и легонько глажу каждого утенка. И ссыпаю плиточки назад в пакет.
Мне не хочется их есть – влечет сам процесс трогания, словно так я со-общаюсь с миром дивных предметов, с миром почти фантастическим, в который – я чувствую – мне почему-то нет хода…
Папа другой двоюродной сестры – Ляли – тоже привез много конфет – «Гулливеры», «мишки», «коровки».
О папе третьей сестры – москвички Таты – бабушка уважительно говорит: «Петр Иваныч – начальник треста». Таткин отец передал бабушке для нас всякие, никогда не виданные раньше, заграничные сладости.
Из всех диковин больше всего меня пленяет вишневая «жевачка»: тонкие, сероватые, шершавые от сахарного талька прямоугольнички в мягкой фольге и белой бумаге. На белой обертке лаково нарисованы темно-бордовые вишенки.
У «жевачки» горьковато-тонкий привкус разгрызенной вишневой косточки, от него замирают мои летучие мысли…
Тем же летом в мою жизнь попадает еще одна вещь из «Мира-других-людей-и-их-предметов». О ней буду помнить всегда. Даже не о ней самой, а о том, кто подарил ее, – Таткин папа, тот самый «Петр Иваныч – начальник», приехавший из Москвы на выходные.
В то утро он уже успел набегаться с визжащей от восторга пятилетней дочкой и уселся на террасе с газетой. Но тут бабушка просит его сходить в магазин, он взглядывет на меня, сидящую с книжкой в углу дивана, и говорит: «Сходим вместе?»
Я киваю, цепляюсь за руку. У него толстенькие пальцы, жесткая ладонь, и он так же крепко держит за руку меня, как, наверное, и свою маленькую Татку. Или мне хочется так думать…
В магазине он достает большой кошелек, распахивает, как книжку, и я замечаю в прозрачном «окошке» объемную картинку – красивая японка подмигивает блестящим глазом.
Ах, как я любила объемные картинки! Ходила любоваться на них в канцелярский магазин – там продавались календарики с такими. Но те картинки – мутноватые, жесткие – показались вдруг такими убогими в сравнении с этой четко видной японкой – вежливой и лукавой, с темными волосами, алыми губами и такими живыми глазами…
И тут Таткин папа вынимает из бумажника «японку» и подает мне.
«На память», – говорит.
Я бы никогда не попросила такое, да что там – я даже в мыслях не примеряла это сокровище к себе. А он просто взял и подарил.
«На память»…
О, память осталась. Я и сейчас, вспоминая об этом, замираю от памяти ощущения внезапного счастья, от чуда касания щедрости ко мне – чужому ребенку.
…Каждое утро бабушка выдает нам по горке разных сладостей.
И начинается ритуал узнавания: «это от меня конфета», «это от меня жевачка», «это от меня шоколадка».
