Карен работает на мясокомбинате и каждый день варит в турочке вытяжку из маковой соломки. Белая газовая плита в пятнах от реактивов.

Анечка в той же турке варит кофе – «вначале сахар в сухой джезве должен закипеть – потом сыпь кофе и лей воду» – и страдает от вида залитой плиты, но не чистит ее – «руки не поднимаются» – все равно Кареново варево стекает через край каждый день.

– Наташа продает на толчке вещи – спекулирует, и ее все время пытаются снять как шлюху, а она такой тонкий человек, слушай, – пухлые ручки Анечки взлетают вверх, но тут же упокаиваются на большой груди, – у нее такая психика нежная, она даже на учете состоит в психдиспансере.

– А познакомь меня с ней, а? – решаюсь вдруг я, двадцатипятилетняя мамашка двоих малышей-погодков, коротающая дни в стирке, глажке, купаниях и кормлениях.

– Я ж и хочу! – Анечка вскидывает большие армянские брови, удивляясь моей непонятливости. – Вечером она с братом придет к нам в гости, у Карена ж день рождения, и вы приходите.

…Гости и соседи курят во дворе в ожидании праздничного ужина – Анечка собралась накормить всех армянскими голубцами. Наташа курит в стороне от всех, прислонившись к сливовому дереву.

Наблюдаю за ней из окна – меня не видно за шторой. Смотрю и пытаюсь понять, что такое «тонкие черты».

У Наташи тонкие брови – сильно выщипанные – это да. Тонкие крылья маленького носа. Большие глаза. Рот, да, большеват, но я не понимаю, почему из-за него Наташу принимают за проститутку.

Мне страшен мир, где размер рта – маркер продажности на рынке любви. «Это не мир, а война», – тоскую я, домашняя женщинка, молодая мамашка, чья нынешняя война – всего лишь игрушечные бои с кашлем и насморком в тельцах обожаемых ребенков.

Выхожу во двор, к дереву.

– Здравствуйте, вы к Ане в гости пришли, да?

– Слушай, так пить хочется, сушняк после таблеток, нет воды? – хрипло говорит Наташа.

– Пойдем, – киваю я, – есть компот. И минералка.

Она пьет компот, закатывая глаза все сильнее с каждым глотком. Выдыхает. Смотрит, не мигая и не улыбаясь:

– Вкусный, как мамин прямо.

– Мой дедушка называл такие компоты «кремлевскими», – я старательно улыбаюсь, мне хочется быть с ней милой.

– А минералку не могу пить – после родов сидела на диете: мороженое и минеральная вода и больше ничего. Месяц. Теперь не ем мороженое и не пью минералку.

– Зачем тебе диета? – удивляюсь я, глядя на щупленькую, узкобедрую Наташу.

– Потому что я весила на тридцать кило больше, чем теперь. А сейчас, когда я толстею, у меня начинается депрессия, и я попадаю на Сады Калинина.

– Какие сады?

– Дурка там – психоневрологический диспансер. Два раза в год лежу по паре недель. Сама прихожу, как почувствую, не жду, что навалится депра. Укольчики, ванны, таблетки – и на полгода хватает, чтобы жить более-менее. А раньше до приступов буйных доходило.

Нас зовут – стол уже накрыт. В «шанхайчике» застолья летом устраиваются прямо во дворе.

Армянские голубцы – чрезвычайно меня интриговавшие – готовились в большом эмалированном ведре. Теперь оно высится на краю стола, и Анечка достает из него фаршированные мясом баклажаны, болгарские перцы, помидоры, кабачки и даже яблоки. А привычных мне капустных голубцов – нет.

…Я тихонько сижу и смотрю на веселых и шумных людей. Они мало едят и много пьют. Кажется, кроме меня, вообще никто не ест. Самыми вкусными мне кажутся фаршированные помидоры. Баклажаны не впечатляют вообще – преснятина.

– Пошли покурим, – говорит мне в ухо подошедшая сзади Наташа, уже очень, очень пьяная.

Устраиваемся у открытой двери моей кухоньки, выходящей прямо во двор. Наташа курит, я – нет, я смотрю на нее: небрежной лепки большой рот, чуть напрягаясь, удерживает тонкий белый столбик дамской сигаретки. Потом та оказывается в пальцах, и рот выговаривает разные слова – ощущение от них, как от злой долгой судороги.

У Наташи тоже ребенок – дочка Валечка. Муж? Нет, мужа не было.

Было групповое изнасилование в шестнадцать лет.

– Понимаешь, я была худая, большегрудая и большеротая. На Дубинке никто не верил, что я девственница. А я боялась всех и прятала страх за гордым видом. Нахамила однажды в ответ, когда один блатной руки распустил.

Он отомстил: собрал компанию, вечером подкараулили меня и в подвал затащили. Напоили вином – просто влили в рот бутылку. Кстати, вино не пью теперь – только водку.

Мне повезло – я от вина отключилась сразу, ничего не помню. Ни сколько их было, ни что они делали со мной.

Меня нашел брат – Вовка. Старший. Он, кстати, тут. Со своей женой. Ну, почти женой – живут вместе, регистрироваться пока не хочет, думает.

Вовка тем же вечером ударил ножом того блатного. В живот попал. Сел на шесть лет. А я узнала через три месяца, что беременна.

– Мама писала заявление в милицию?

– Нет. А отец к тому времени уже давно умер. Нас бы просто убили. И потом… кто бы в милиции, глядя на меня – с таким-то ртом, – поверил в изнасилование?

– Ничего такого не вижу в твоем рте! – нервничаю я. – У тебя глаза тревожные, умные, при чем тут рот, почему, почему?

– Ну… думают, что «рабочий» рот. Вот и… Я привыкла. Два курса в дурке в год – и жить можно. А Валечка – хорошая девочка, учится хорошо. И я была образцовой матерью, когда она родилась. Я знала, что все бабки во дворе шипели про меня. Никто не верил, что я ребенка из роддома заберу, что буду заботиться. Списали меня в шалавы. А я хорошая оказалась мать. Мама сидела с Валечкой, пока я на толчке с утра торговала шмотками, косметикой. Знаешь, как я ее хорошо одевала? У-у-у. И коляска импортная, и все бутылочки, пустышки, костюмчики – я, сколько зарабатывала на толчке, столько на дочку тратила.

Наташа вновь закуривает и затягивается так сильно, что расцвеченный оранжевым «люрексом» столбик пепла стремительно сжирает треть сигареты сразу.

Я смотрю на ее рот. «Вот гадство, – думаю я, – ну как же так, ведь это просто лицо».

– Я к тебе приеду, – говорит Наташа, – в понедельник толчок не работает, и я приеду к тебе в гости.

Она приезжает и потом появляется у нас довольно часто. Мы тоже ездим в гости к ней. Знакомимся с Валечкой и с мамой – пожилой, очень доброй, красивой женщиной, тоже Валечкой.

Знакомимся с Наташиным братом и его полуженой. Брат после шести лет тюрьмы болеет. Почки. Простатит. Очень хочет ребенка, но его как-бы-жена никак не забеременеет.

Однажды Наташа приезжает ко мне и говорит с порога:

– Вова хочет, чтобы ты стала суррогатной матерью их ребенка. Чтобы тебе пересадили их яйцеклетку, уже оплодотворенную, и ты бы выносила ребенка. И родила. Он заплатит, много. На маленькую квартиру хватит.

Я улыбаюсь и качаю головой: «Нет».

– Я им сразу сказала, что ты откажешься, – вздыхает Наташа, – а Вовка так хочет, чтобы ты. А никому другому не доверяет. Говорит, лучше, мол, останусь без ребенка.

– Может быть, им надо просто пожениться для начала? – Мне двадцать пять, и я – правильная девочка – не мыслю детей вне брака. – Может быть, ее организм отказывается беременеть, потому что она не уверена, что он женится, и у ребенка будет настоящий отец?

– Черт… – задумывается Наташа, – и почему мой, сука, организм, не такой умный, гад…

Мне делается стыдно. Эта моя уютная девочковая правильность, оказывается, жестокая вещь, если приложить ее к жизни другого. Я чувствую себя дебилкой и слышу, как рассыпаются на дикарские бусы позвонки из хрупкого скелетика моего ясного миропонимания. Бывшего ясного миропонимания.

Наташа оказалась первым человеком, кто ненароком вылечил меня от тупой категоричной лжеправильности.

За что она меня любила – не знаю. Я ведь часто изрекала подобные благоглупости.

Она иногда забывала номер моей новой квартиры – обычно это случалось в период запоев – и тогда, приехав на такси ночью, становилась посреди двора десятиподъездного дома и кричала:

– Лааааааа-ра! Ла-раааааааа! Это яаааааааааааа! Я приехала к тебеееееееееееееееееееееее! Лаааааар! Спустись за мной!