«Да! – внезапно понимаю я. – Он именно что господин! Такому подчиняться – в радость».

Во сне мне слышны все слова, что мужчина влагает в устье женщины, это древние слова, кодирующие ветхое знание, и смысл их никому на земле не ясен, но самый звук полнит сердце восторгом и страхом.

И мне кажется, что, если надеть на мужчину нагрудник и фартук, я узнаю в нем давешнего Стеклодува.

И мне слышится, как голос его истолковывает рунические изгибы древних любовных формул:

– Да, лисы имеют норы, и птицы имеют гнезда, а любовь бесприютна, оттого так стремит нас друг к другу, ибо мы вдвоем – ее дом, ее арена и амфитеатр, ее рампа и партер. Мы высекаем из тел друг друга летучую субстанцию, живущую сотую долю секунды, но вечной любви и не нужно больше земного времени, чтобы осиять все вокруг, чтобы вызолотить взгляд избранных ею.

Там, в складочках и лепестках твоих, зашифрован код моего спасения, и я сцелую каждый его штришок, вберу тайное знание в подъязычную ямку, растворю слюной и верну тебе же, верну каждой нотой феромонов, каждой каплей semen, что белой рекой стекает мне в позвоночник из Млечного Пути, стекает, чтобы быть втертой в твои запястья, шею, грудь, живот…

– До тебя у меня была такая девочковая душа, милый, – это голос женщины, и он смутно знаком мне, – я была как маленькая сестра Суламиты: спящая гроздь винограда вместо сердца, еще одна гроздь – вместо живота. Но ты пришел, и гроздья стали вином, кровь смешалась с проснувшимся соком старой лозы и приобщила меня к земле, к земле, из которой сотворен был первый мужчина, сотворен смелыми руками Бога.

Что нет Женщины без Мужчины, милый, ощутила это собой, понимаешь? И то, что я – женщина, возможно лишь при условии, что ты – мой мужчина.

– Я хочу свершить ритуал, объединяющий нас в одно, милый, слышишь? Я хочу так.

– Да, – голос мужчины хрипл, – ты так хочешь, я так хочу.

– Но как мне узнать, что нужно делать? – Голос женщины страстен и нетерпелив.

– Кто-то из нас поймет это в свой срок. И скажет другому. Мы узнаем. Не тревожься. Мы есть.

Я вдруг с детским ужасом ощущаю, что еще миг – и меня отлучат от этого сна. Я хочу стать младенцем, подброшенным к двери этого Мужчины и его Женщины, младенцем без медальона с именем, младенцем в корзинке, и невозможно его не принять…

Но снова некий «ангел-транспортер» изымает меня из видения и ставит на краю. Я не понимаю, не вижу, на краю чего именно. Темно, очень темно. Моя душа еще полна рыданий – лучший из снов был оборван волею сильнейшей, чем мое желание видеть и узнавать.

Но рыдания вдруг замирают. Словно кто-то велел: «Замри!» – и все замерло, все. Лишь некий предел – тот самый край-неясно-чего-именно – каким-то микроволнением обозначал себя во мраке.

«Чего ты хочешь?» – возникает огненное граффити на черной пустоте. Возникает на миг и тут же гаснет. Я не крала храмовых сосудов, как Валтасар, меня не устрашают огненные письмена.

Здесь, в этом сне, я понимаю, что все, что ни попрошу, будет дано мне наяву. Но у меня нет времени на обдумывание просьбы. У меня была вся жизнь, для того чтобы найти ответ на этот вопрос: «Чего я хочу?»

«Я хочу вернуться», – вырывается у меня.

«Я ХОЧУ ВЕРНУТЬСЯ», – проступают бело-золотые буквы там, где мерцает тот самый край-неясно-чего. Вдруг вспоминаю, что меня тоже поставили на этом краю, и тотчас буквы «проступают» на мне – так бывает, когда встаешь на пути светового луча проектора, и изображение ложится на тебя, а не на экран.

И мне открывается вдруг, куда именно я хочу вернуться! Этот край – пра-Евино бытие. Тот золотой сон-обитание в ребре мужчины, до того, как отъяли, и извлекли, и подставили свету и логосу. До того, как она подставилась сама искусу знания добра и зла.

Я понимаю, что ожидала этого чуда от каждого мужчины, встреченного на пути, что побирушечьи заглядывала в глаза и ждала: не позовет ли кто домой, в себя, не обнимет ли кто так, что станет ясно: вот плоть от плоти моей и кость от кости моей. Этого не случалось никогда. И вот теперь, в странном сне я сознаю: вернусь. Это случится.

Мне выпало оказаться на margin – на зыбком краешке смыкания сна и яви, и услышать вопрос, и выдохнуть ответ. Такое происходит, когда в плотном мире все готово к событию…

Рассказ обрывался.

– Я бы хотела, чтобы этот сон был моим, – сказала я.

– Спасибо, что не сказала: «что-за-порнография-тебе-снится», – улыбнулась Лера. Я дописываю рассказ про твоего папу. Ну, просто все, что ты мне тогда, в «поминальный» вечер рассказала, записываю. Получается «портрет».

От больницы я дошла до кофейни «Белый кофе» – они работали нон-стоп. Попросила бармена смолоть немного «де-каф» с собой и чашечку «Ямайки» сварить здесь.

«Ямайка – Голубая гора» – дивный кофе. В нем нет ни одной кислой ноты. Ни одной горькой ноты.

Это кофе кофейного вкуса.

Стоит в пять раз дороже обычного дорогого сорта. И это правильно. Потому что иначе его выпили бы весь и сразу. А так можно тянуть и позволять себе иногда.

Вытянула ноги в ротанговом кресле, ожидая заказ. Тонкие мягкие туфли запылились от прогулки.

Чуть поддернула брюки, сверкнули белые тонкие щиколотки.

Показалось, что мелькнуло с краешку красное – кровь?! Стянув мягкие задники туфель, обнаружила, что стерла пятки в кровь.

И только тогда ощутила боль.

Вспомнила, что не так давно в больнице сказала Лере: «Всю эту неделю веретено жизни тянуло из меня алую нить боли».

Почему бы не уколоться о него, как принцессе, не впасть в желанную летаргическую ночь?

Но единственное, чем я попадаю жизни в тон, так это кровящей узкой пяткой. Моя пята…

Сказки не получается из моей жизни. Она все так же дрейфует в мифах.

Лера скоро уйдет в свою сказку. Такие сны не всякому приходят, и неспроста. Скоро ее не будет с нами. Как ни жаль.

Кофе допила, и тут Маша звонит – три утра, звоним друг другу запросто, сестры, не иначе…

– Лика, йолки, чем все это закончится?

– Ты о разводе?

– Черт, да нет, я о Лере.

– Ну да, я понимаю, но в связи с разводом? Боишься, что он все сделает, чтобы жениться на ней, и девчонка «попадет»?

– Нет, не боюсь, он не женится, не полный же он урод, просто блефует. Я за нее саму боюсь. Что умрет. Или в «овоща» превратится.

– А чего больше боишься?

– А ты?

– Я – что в «овоща».

– И я тоже.

– А она когда-нибудь…

– Нет, не говорила.

– Думаешь об эвтаназии?

– Нет. НЕТ!!!

– А я думаю. То есть не применительно к ней, – тихо проговорила я, – а к себе.

– Ты что, чем-то больна? Что-то серьезное, йолки, не молчи, колись давай! – Маша явно испугалась.

– Нет, не больна. Просто страхуюсь.

– Если такое вдруг потребуется – не дай бог – фиг врача найдешь. Законом запрещено.

– В некоторых странах разрешено.

– Значит, увезу тебя в другую страну, – серьезная такая маленькая сестра.

– Может, просто яду? – хмыкнула я.

– Йолки, сестры, блин, поговорили.

– Ага.

– Что думаешь про доктора-профессора, что приходил к ней?

– Не знаю.

– Я думала – твой знакомый.

– А я думала – твой.

– Значит… Влад нашел? Интересно… – задумалась Маша.

– Знаешь, она рассказала мне странный сон.

– Что за сон? Напиши.

– Да, вот только до дома доберусь.

– А где ты?

– В «Белом кофе».

– Ты будешь смеяться, но я тоже.

– На Пяти углах?

– Разве есть другой?

– Ты в зале для курящих, – догадалась я, – я сейчас к тебе приду.

Нет, я не удивилась тому, что мы оказались в одно время в одном месте. Да и ничего такого драматичного и пронзительного это не означает. Сестры. С разницей в двенадцать лет. Только у меня в анамнезе то, что у Маши в проекте. Вот и вся разница. Остальные пространственно-временные дела могут складываться как угодно сходно. Неважно. Мы с ней привыкли к таким совпадениям.