…Протянутая моя – плотяная – ладошка и просьба шепотом: «Укуси меня. Сильнее. Сильнее. Так. Да. Да…»
…Все прилежные любовные труды рук, ног, глаз, ртов, устьиц, как попытка заполнить пустоту невозможного единения – словно пока вершатся истовые эти деяния, в эфире ткется призрак надежды достичь слияния в одно, неделимое…
перформанс ритуала, заклинающего космос.
Да, будь меня две – подарила бы ему одну себя насовсем.
…«Бантик» лемнискаты на затылке Звездочета вдруг развязался, лавровый венок победителя чуть поднялся и завис над головой, зазолотился легоньким черновиком нимба.
Шальная лента бывшего «бантика» обвилась петлей вокруг шеи – примеряя моему покровителю эндорфиновое удушение, – тут же развилась – скользнула по ребрам – украсила пулеметными лентами крест-накрест, словно на миг нарядила в милитари оси абсциссы и ординаты – упала к ногам – облизнула щиколотки – стреножила – успокоилась на них привычной лежачей восьмеркой…
…Мне вспомнились ноги голема, свитые как ноги левитирующего йога, «уложенного» на бочок…
«Он – мой голем, мое задание, он готов им быть, ради просфоровой сладости таблички во рту, на которой написано „любовь“», – догадалась я о Звездочете.
Вдруг остро возлюбила всю эту мистерию, вобравшую меня, и где-то слышались уже крики вакханок, и пахло страстью, и скорым обещанием смерти, собравшейся вобрать и усвоить меня, но медлившей, медлившей…
…остановленной протянутой золотой ладошкой Звездочета – даренной мной ладошкой-амулетом…
– Я сам, – произнес мой покровитель, – я сам.
Часть четвертая
– Послушай, помнишь, я нашел тебя у Дороги?
– Я была семечком, упавшим мимо поля?
– Нет. Скорее, ты была розовым стеклярусом, ссыпанным в старую пудреницу. Почему-то мне виделась маленькая девочка в коричневом платье с белыми манжетами, подобравшая возле мусорки эту янтарно-желтую пудреницу со стертой золотой розой на крышке…
– Девочка принесла в свой унылый дом эту выпотрошенную вещь, хранящую память о прежней роскошной жизни. Вещь протестовала, надменно щелкала крышкой, гордо отбрасывая зеркалом лучи… – продолжила я видение Звездочета.
– Девочка робела и, словно извиняясь перед пудреницей за несправедливость, всыпала той в плоский щегольской живот стеклянный розовый бисер. Пудреница фыркнула, закрываясь…
Мой покровитель вел меня по проволоке над ущельем времени так, словно сам был моими ногами – шоколадные ноги голема, свитые в подобие восьмерки! Они знали дорогу в мое детство вкуса молочного шоколада – я помнила эту плоскую янтарно-коричную коробку, но кто бы помнил ее кроме меня…
– Бисер в мертвой пудренице был твоим первым перформансом. Ты взяла изгнанную уже за пределы вещь и наполнила тем, что у тебя было лучшего, – розовым бисером. Наполнила собой.
– И что-то передвинулось в природе?
– Какая книга у тебя самая любимая, кстати? – встретил он вопросом вопрос.
– «Игра в бисер». Но книга пришла в мою жизнь только спустя восемь лет!
– Времени нет, – пожал он плечами, а золотая «восьмерка» на щиколотках тускло блеснула.
Мы стояли у края стеклянного моря.
– Я жду энергию заблуждения, – произнес Звездочет.
«Значит, Стеклодув существует», – невпопад подумала я и спросила:
– Зачем?
– Истина так неприкасаема, что требуется огромная энергия заблуждения, чтобы обозначить ее. Как, впрочем, и счастье.
– И любовь?
– Такая плотная тоска по любви везде, – он помолчал, – люди истово пытаются вызвать любовь, как спирит духов, пытаются выманить ее из тел друг друга. Но это все – ритуальные пляски, заклинающие божество Любви:
«Приди! Видишь, как мы тебя ждем! Видишь, как мы готовимся и упражняемся, чтобы источить из себя фимиам?
Ну да, у нас получается источить струйно и капельно лишь белковый обет, но это все потому, что ты – Божество, Любовь, не сходишь к нам осиянно, не метишь благосклонным поцелуем в лоб, не утишиваешь душу… оттого мы злы в своей бесплодной нежности, оттого печально-грубы, делано-независимы, жестоковыйны, ибо нас сжирает обида на Тебя – Любовь-не-приходящую-к-нам».
…А между тем, в миг острейшего со-бытия с чем-то – то есть острейшего отрешения от себя – человек бывает счастлив. Миг. Момент.
Это такое отрешение-от-себя-поглощенность-другим-возвращение-в-себя и вновь отрешение, мерцательно и мгновенно перетекающие друг в друга… Графические пики, вбрасывания себя в космос другого.
Вспомни – именно в такое состояние впадаешь, погружаясь в театральное действо, в фильм или ритуал, словом – в некий перформанс.
– Любовь – это перформанс? – почти не удивилась я.
– Любовь – это Причастие Отречению, приобщение космическому действу, столь мощному, что на миг человек перестает существовать в одном пространстве со своими бедами и заботами – всем, что он притянул самим собой, – перестает ощущать себя в момент со-бытия с другим человеком. Двое исторгаются из мира могучим дыханием Стеклодува и летят над Стеклянным морем, насколько хватит энергии Заблуждения…
– Мы разобьемся? – догадалась я.
– Нет. Стекло – горячее и мягкое, и светится розово-желтым шлейфом кометы. Как только иссякнет энергия, мы просто вернемся в море. Просто вернемся домой.
Звездочет шагнул мне за спину, тронул жетон метки между лопаток.
– Приросла. Почти вплавилась в кожу. И знаки стерлись – не различить.
– Значит, мне больше не нужен стигмат, – улыбнулась я.
…Пальцы Астра покрывают меня легчайшими отпечатками, влажными пометами рта множатся улики любви на моем теле – некогда ссыпанный в мертвую вещь стеклярус вдруг оживает веселящими пузырьками в крови – веселый бисер стеклянного моря бунтует под кожей – теплое дыхание у меня на шее – это уже Стеклодув? Или еще Астр?
…Он отдает свой светлый якорь моей вагине – якорная цепь свита из золотых лемнискат – еще успеваю обласкать пальцами янтарные мегавиноградины яичек – и яркая темнота уносит нас прочь…
…не в силах отличить полет над Стеклянным морем от возвращения в его плавильню, в которой растворится
голем моих твердынь и страхов,
цифры и графики Звездочета,
плавкие слепки текстов,
и намоленные амулеты,
и павшие при дороге семена,
и метки-стигматы,
и неметательный бисер,
и весь невидимый мир,
и самые помыслы Стеклодува,
и дивная энергия Заблуждения – все из одного, и все к одному, чтобы в каждый следующий миг взмыть в новом перформансе.
Кто-то сказал мне про кастинг. Поэтому я тут.
ВЛАД
Заканчиваю читать, опять ничего не поняв толком, и замечаю, что она проснулась.
Лежит, смотрит на меня.
– Где бы ты хотела побывать? – спрашиваю.
– О, в Венеции, конечно.
– «В Венеции, конечно», – повторяю, – а почему, собственно, «конечно»?
– О, извини, – смутилась.
– Ну вот, я, кажется, не в той тональности спросил, в какой собирался. Сейчас переспрошу. Почему ты, не задумываясь, назвала Венецию? Что у тебя с ней связано?
– Бродский.
– Вот так вот. Бродский.
– Ой, слушай, у меня есть кассета, где Бродский в Венеции рассказывает, и там… давай, я дам тебе посмотреть, и ты сам все поймешь!
– Отлично! Впрочем, нет. Не отлично. Ты сказала «кассета»? В смысле VHS?
– Ну, такая, видеокассета, большая, толстенькая. Не диск, а кассета.
– Видишь ли… уже давно в обиходе диски, и у меня просто не на чем смотреть кассету. Но это не страшно. Это никоим образом не повлияет на мой план.
– Да? Хорошо, – легко соглашается.
– Почему ты не спросишь, какой план?
– Какой план? – послушно повторяет.
– Я куплю тебе тур в Венецию.
– Мне?
– Да.
– Чтобы я там сама… но как же…
– Я могу попросить Лику полететь с тобой.
– Но я не… это же, наверное, невероятно дорого!
– Ты у нас теперь кто? – прищуриваюсь я.
– Кто? – не понимает.
