– Молчание? Это слова со знаком «минус» – те, что не были сказаны.

– Нет. Молчание внутри тебя – отказ вынашивать слова. Мысли свободно проходят сквозь тебя, не окрашиваясь ложным цветом суждения.

– Я устала, – говорю я, – можно об этом позже?

Откуда я беру слова?

Когда-то – давно – во мне жили целые колонии их. Но однажды поднялся сильный ветер. Ветер с севера. Одновременно у меня появился стигмат – та самая метка. Появился в точке, откуда бы мог выйти кончик копья – того, что вошло под ребра Искупителю, – случись стражнику ударить сильнее.

Стигмат открылся – так открывает проход отжатая клавиша саксофона – и сильный ветер вывел колонии слов из меня, как какой-то мальчик – крыс…

Внутри стало тихо. Я осталась без штаммов готовых штампов. Стало нечем говорить. Молчание.

С тех пор не хочу впускать в себя эти полые формочки выветрившихся смыслов. И розово-желтый ветер во мне создает обратную тягу. Я – больше не воронка, засасывающая знания в корпускулах слов. Мой ветер стремит равнообратную спираль, творя тишину и молчание. Ноль слов внутри, ноль.

Я бы хотела промолчать в ответ на вопрос Звездочета, но не могу – он ждет ответ.

– Откуда ты берешь слова? – повторяет и поправляет мне жетон метки.

– Снаружи постоянно творятся мистерии, слышишь?

Зрачки Звездочета расширяются.

– Мистерии слов, желающих быть сказанными, совершаются беспрерывно. Я просто высвобождаю их от побегов плюща, от напластований глины, от удушения арфовой струной… Освобожденное слово живет совсем недолго.

Оно распадается в доли секунды, и потому велик искус поглотить его, как Кронос своих детей… Для меня же искуса нет: ветер во мне не позволяет ни одному слову войти, но толкает меня на перформанс с ним. Я устраиваю ритуал, ведомая наитием ветра. А реальность сама творит мгновенный слепок с этого действа. Так получается текст.

Но само слово свободно повести себя дальше, как угодно ему, понимаешь? Оно свободно отречься от случившегося текста. Как свободно и прильнуть, оставшись в нем навек. И я не могу ничего с этим поделать, и никто не может…

Я радуюсь, когда слова предпочитают остаться, но мне кажется, это не сами они, а их следы, оставленные мне в память о нашем перформансе, – я делаю паузу, перевожу дыхание и говорю невпопад:

– Знаешь, как я называю тебя в мыслях? «Астр». Ты – Звездочет-Астроном, ты – Ном и Астр, но «Астр» – это мой выдох от острого восторга поцелуя.

– Я поцелую следы слов, оставшихся на губах, – улыбается Звездочет и творит свой перформанс.

Мой рот полнится волнами. «Лемниската», – проникает в голову любимое словечко Звездочета.

Я помню: этим словом обозначается бантик лежачей восьмерки бесконечности. Плюс бесконечность и минус бесконечность, наверное, в сумме дают величественный ноль – перформанс вселенского уровня.

Выпускаю слово на волю, оставляя себе сладость волн от произнесения: лем-ни-ска-та.

Так назывался бантик, которым скреплялся на голове победителя лавровый венок.

Любить победителя сладко. Неважно, что в роли побежденного – я.

Сон, пришедший под утро, почти вытеснил тот, другой, захвативший меня в широкоформатный долгий плен ночью… Но утро понуждало вспомнить и записать произошедшее в ночном сне, а я все тянула с этим, зная, что каждое слово придется либо отвоевывать, либо выторговывать, и в любом случае шагать по пустоте духа, без страховки, без посоха, без даже целеполагания, ибо какой смысл в припоминании сна…

Кучка скомканных оберточных слов примостилась рядом со мной. Я полна «съеденными» образами из сна, но как рассказать их вкус, если я уже «проглотила» их…

…и только бирюзовые кольца вокруг черных солнц зрачков Астра убеждают меня вспомнить все.

– Определенно, это был перформанс. Я творила во сне некий ритуал, как-то связанный с… шоколадом. Вот, вспомнила маленький фрагмент, и именно фрагмент – сам! – выбрал слово «голем», чтобы поведать о себе.

– Итак, передо мной лежал голем. Не знаю, откуда он взялся. Возможно, я сделала его сама на практических —? – занятиях, возможно, мне прислали его в подарок, возможно, он составлял собой мое задание. У голема были ноги… словно из пористого шоколада – такие ноги, но сам он был светел.

Раздался голос, повелевающий неким силам прийти на помощь, потому что мне предстояло свершить нечто, не деланное прежде. Нечто очень напоминающее балет, и станцевать партию должен был голем.

– Силы привели в движение пространство вокруг меня. Но все это движение было равнодушно, и это безразличие передавалось мне, и там же, во сне, пропал кураж, и подумалось невпопад:

«Всякий из семени пророков ругается с божеством, пытаясь заставить его взглянуть на людей глазами лучшего, сильнейшего и добрейшего из них же.

И не достигает этого никогда…

Но, будучи media-существом, пророк не может повернуться к людям без слов божества в своих устах.

И пророк говорит за Бога. Говорит яростно, но ярость эта – попытка устыжения божества, попытка пробиться в него человековостью, шантаж, предъявлялово, провокация – что угодно, лишь бы „достучаться до небес“»…

– Думая об этом, я решила отказаться от свершения ритуала и сошла с экрана сна, оставив двухмерного, черно-белого голема с «шоколадными» ногами лежать на мраморном полу.

«Божеству все равно, справлюсь ли я с заданием, – поняла я и тут же вздрогнула от следующей своей мысли, – но невостребованный голем-выкидыш счастливее его…»

Обернулась. Шахматная клетка пола едва терпела присутствие голема. Я сжалилась и, находясь по эту сторону экрана уже, шепнула «балетное» заклинание, шепнула из жалости, не особенно веря, что оно сработает.

– Но голем «ожил»! Поднялся над полом в положении «лежа», и его «шоколадные» ноги исполнили движения, напоминающие всякие «па». Ноги двигались горизонтально, это был «балет», параллельный оси абсцисс, и было не смешно, а страшно…

Потом он исчез. Так исчезает туман. Его словно впитало пространство, с которым он договорился на языке тех чудовищных па… Теперь скажи: это была я? Тот голем из сна? Я? Это мне нужно договориться с собой, чтобы впитаться в…

Звездочет молчал.

– Нынче ночью в твоем сне я попробую побыть им. Спи и смотри. Возможно, ты все увидишь и узнаешь сама.

И была ночь. Я смотрела во сне приключения Звездочета, как смотрят старое безадреналиновое кино… Опять сон черно-белый. Подчеркнуто черно-белый. От него разило категоричностью маятника, не проскальзывающего за пределы крайних точек амплитуды никогда: «только-так, только-так».

Но было в нем еще что-то успокаивающее, и проснулась я на мысли, что всегда боюсь больше, чем того требует напряженность ситуации.

«Все эти любовные страхи – предчувствие того, что ты переживешь собственную любовь.

Все эти любовные страхи – попытка смоделировать жизнь после того, как теплый розово-желтый свет любви будет изъят из постановки, и партнеры по действу останутся на дощатой сцене в костюмах из крашеной марли, просвечивая несовершенствами тел и неприятно поражая жирностью грима…

Все эти любовные страхи, постигающие при живой еще любви, – суть предчувствие ужаса от того, в каком нелепом и жалком виде предстает весь мир, включая нас самих, едва энергия перформанса покидает сердце…» – так думала я, выплывая из сна.

Из сна – безадреналинового – выплыла, однако, с сильным сердцебиением и страхом: Звездочета больше нет.

«Его больше нет», – приказала себе, готовясь к стылой голости безлюбовья.

А он стоял в изножье кровати и, казалось, старался вобрать всю меня расширенными воронками зрачков. Две одинаковые меня – по одной в каждом зрачке.

Я бы подарила ему одну себя, насовсем, как подарила золотую ладошку – растопыренные лучи пальцев: «Стой!»

Что означает это «стой»?

Возможно: «Стой, не подходи!»

Или: «Стой, не уходи!»

А может: «Стой, дальше нельзя!»