И потом еще:

– Какой разный, разный, разный мир, Кафка… и всем есть в нем место.

Кот этот еще… Кафка. Ницше б еще назвала, чумовая девчонка…

Пусть у нее будет книга. И будет сейчас.

Поскольку рассказов немного, решено было издать их с иллюстрациями.

Редактор предложил пару телефонов художников. Я думал Лику попросить связаться с ними и все устроить. А она говорит, Машу, мол, можно попросить и она сделает рисунки. Я и не знал, что моя жена рисует. Что я вообще о ней знал…

Маша согласилась сразу. Затребовала себе в почту все Лерины рассказы – лишь бы со мной не видеться – через неделю двенадцать рисунков были готовы.

Нормальная такая маленькая книжка, обложка шероховатая, цвета молочного шоколада. Кремовые глянцевые буквы:

И ниже, мелко так: рассказы о любви.

…Стою у окна, смотрю на улицу, давая Лере возможность справиться с новостью.

За спиной тихо. Слишком долго что-то тихо.

Не выдерживаю, оборачиваюсь. Она сидит с закрытыми глазами, книжка выскользнула из пальцев.

Раскрытый веер страниц, неловко подвернутая кисть на пледе, бледное лицо…

Шагнул к кровати, коснулся щеки – теплая. Тут она открывает глаза.

– Черт возьми, – я аж задохнулся, – ты что?! Я чуть не…

– А что произошло?

– Ничего не произошло, слава Богу. Я дал тебе книгу. Твою книгу. Ты рассматривала ее, я отвернулся, чтобы дать тебе время, ну… прочувствовать момент. Все-таки это твоя самая удачная сделка с реальностью. Было долго тихо. Очень долго. Я обернулся – ты… мне показалось…

– А я отключилась… сама не знаю, как так вышло. Я… какое-то сильное волнение, удивление, радость, и голова моя слабая не вынесла, наверное… Прости, пожалуйста. Я… просто… О Господи, меня просто уносит куда-то от чувства такого сильного, что и названия-то не подберу.

И тут она берет мою руку, тянет к себе и целует:

– Спасибо.

Хотел выговорить ей, но почему-то не стал.

– Мне это было нужнее, чем тебе.

– И за эти слова тоже спасибо.

– Теперь ты продаешься в магазинах, – улыбнулся ей, чтоб уйти с этого курса.

– Теперь Сережа может купить себе немножко меня, – говорит.

Сережа этот еще… Я, кстати, после того, как запретил ему приходить к Лере, съездил к ним домой, поговорил, денег дал, чтоб пацана с женой свозил в санаторий еще. Жена у него – измотанная баба совсем, и все они из другой жизни, отличающейся от моей, как курс кипрского фунта от румынского лея…

– Посмотри на рисунки, – говорю ей, чтоб отвлечь от мыслей о Сереже этом.

– Рисунки? Кто-то сделал иллюстрации?

– Да. Интересно, догадаешься ли ты, кто.

Смотрит на картинки, как маленькая. Молчит.

– Ну же, – говорю, – угадай, кто бы мог так нарисовать?

Ты отлично знаешь этого человека!

– Не может быть, чтобы Сергей…

Вот черт…

– Нет, не Сергей. Я, кстати, был у них, отправил всех троих в санаторий – небольшой ребрендинг им не помешает. Ну ладно, не буду тебя мучить, растерянный детеныш, посмотри там, за обложкой, внизу, меленько напечатаны имя и фамилия художника.

– Мария Веретенникова, – читает вслух, – кто это?

– Да Маша же! Ты что, не знаешь ее фамилию?

– Нет, – улыбается.

– Слушай, откуда у тебя такое доверие к людям? – вдруг спрашиваю я.

Тут у нее улыбка уходит, и она впадает в задумчивость, что равносильно ее полному отсутствию в комнате.

– Извини, мне надо позвонить, – я смущаюсь как пацан и выхожу из комнаты и у двери слышу, как она говорит коту:

– Кафка, иди сюда. Кафка, поздравляю, ты, наконец, стал писателем. И я с тобой.

Сгребает невозмутимого кота, сворачивается на кровати клубком, прижав Кафку к животу, и тут же засыпает.

Я беру книгу, нахожу самый чумовой рассказ, нет, не тот, что обо мне, а странный и маловнятный. Пусть спит. Посижу рядом, почитаю. Я сперва думал, что там речь обо мне. Ну, просто похоже показалось. А потом понял, что этот ее рассказ вообще не отсюда. А оттуда, куда она смотрит все время. Но не уйдет. Не дам.

Свет фонарей в жидкой тьме мегаполисной ночи… из-за него постоянно ощущаю розово-желтый световой ветер в голове. Может, просто температура?

Я не помню цепи событий, приведших меня в это место. Момент осознания себя здесь начинается с мысли: я – женщина, найденная мужчиной.

На мне метка, и каждый расшифровывает ее как «мое», но подлинное значение сокрыто, и хорошо, что так.

Мне кажется, она прикрывает дыру в спине между лопаток, и, если метку чуть сдвинуть, откроется подобие дверного глазка. Розово-желтый ветер в голове подсветит картинку изнутри. Там ребра или каркас? Вены или провода? Мне не заглянуть…

Иногда задумываюсь над своим происхождением.

Возможно, я выросла из семечка – розовой бусины, брошенной в трещину желтого суховатого грунта.

А может, меня выдохнул Стеклодув.

А может, я – голем с табличкой во рту, и если табличку никто не подменил, то на ней изначально написано «любовь», но кто, кто создатель голема?

Здесь очень смутно ощущается течение времени. Я играю: закрываю глаза и скоро перестаю быть. Нужно лишь слегка приоткрыть рот, чтобы перформанс поцелуя начался сразу, как только поползет в стороны тяжелый занавес ожидания, и Звездочет – так зовут мужчину, нашедшего меня, – приблизит свое лицо.

А вчера я слушала произносимые слова как просто звуки. Но конвертировать звуки в знаки не получилось. Вчера Звездочет, стащив с головы островерхий, как у волхва, колпак, прогуливался со мной по черным улицам, рассказывая о тайне привязи любой кривой линии к кресту абсциссы и ординаты, – как странно обнаруживать тайны в давно известных вещах.

И вот тогда я попыталась услышать: не кроется ли тайна в звучании слова?

Но на слух абсцисса похожа на слово «абсцесс» гораздо больше, чем свет фонарей на слово «флегмона».

Ордината похожа на ординарность.

«Значит, любая извилистость – всего лишь воспаленная обычность», – подумала я. Нет, конвертировать звуки в знаки – нелепо, я так еще больше запутаюсь.

Перформанс изгиба любой линии мог бы рассчитать Звездочет, но его не пустят в здешнюю Академию без островерхого колпака. А тот унесло речным ветром за три моста, когда тонкие пальцы Звездочета прочертили бороздки в моих волосах: восемь симметричных линий от висков к затылку. В тот миг пространство уподобилось черному бархату фона для перформанса белого мима – Луны. Луна понудила Океан исполнить шоу «прилив-отлив». Время зависло заглючившей программой.

Reset.

Иногда лицо в зеркале кажется мне знакомым. Думаю, его линии в каком-то из миров уже были просчитаны Звездочетом. Когда он светит бирюзовым взглядом мне в лицо, его губы шевелятся в попытке припомнить древние формулы. Восстановленные кванты памяти он передает мне – рот в рот.

Я хочу посмотреть в себя глазами Звездочета сквозь дыру в спине.

Мне нужно повернуться к нему спиной. Спустить с плеч тунику. Обнажить метку между лопаток.

Пусть приникнет бирюзовым глазом к тайне.

Насмотрится и расскажет мне.

Насмотрится и нарисует провокации знаков на полусферах груди.

Возьму зеркало, чтобы прочесть их, и не различу ни одного.

Пусть передаст мне знания рот в рот.

И розово-желтая флегмона моей муки омоется в свете фонарей.

Фонари по всей рампе огромного города-сцены.

помню, кто-то сказал мне про кастинг.

Поэтому я тут.

У Звездочета каждая ресничка – курсор, который можно навести на меня.

– Скажи мне, – раздумчиво произносит он, – откуда ты берешь слова, Женщина? Я долго смотрел в тебя сквозь неровный глазок между лопатками. Внутри тебя – молчание.