«Семимесячные», – шелестит слово, задевая мне щеку всякий раз.

«Кило-семьсот-и-кило-девятьсот», – запоминаю ваш с братом вес, ведь соседи будут спрашивать, а я – большая, должна знать.

Вес очень мал, и вас отвозят в больницу «Институт акушерства и педиатрии» – я выучиваю сложное и непонятное это название, – помещают в кювезы – «под колпак» – говорит мама – для выхаживания.

Слово «кювезы» тревожит меня, напоминая слово «арбузы». «Огонечки, – вызываю в памяти заслон образа, – огонечки».

Откуда-то появляется папа. Выглядит взволнованным и виноватым. Стараюсь не смотреть на него, не смотреть…

Мама в больнице, папе поручают пойти в ЗАГС (что за закс, – думаю я) и записать имена детей – Кирилл и Ксения.

Ксения – так зовут мамину маму – надо же, я и не знала, думала ее зовут «Бабушкаксеня».

А Кирилл – просто красивое имя.

Маме хочется, чтобы ваши имена начинались на одну букву.

«Наверное, – думаю я, – ей хочется, чтобы им было одинаково хорошо».

Не получается одинаково хорошо. Получается по-разному плохо.

Ты – Ксения – рождаешься с большим, чем у брата, весом, но идешь второй, и акушерка, не ожидавшая ничего, кроме последа, роняет тебя на поддон – родовая травма.

Кирилл все никак не начинает дышать сам, плохо набирает вес, а ты вроде бы хорошо справляешься с задачей выжить, но тут счет снова выравнивается:

когда вас – голубоватой бледности Кирилла и розовенькую тебя – везут домой, обложив грелками с горячей водой, то один из резиновых горячих пузырей вдруг лопается, и горячая вода заливает тебе ножку. Ожог.

Очень сильный, ведь вода горяча, ножка мала, кожа тонка.

Ожог под коленкой – накладывают шину, иначе кожа будет сминаться, а не заживать.

Смотрю на спящую после перевязки и укола крошечную девочку в кроватке и думаю: «Кукла-младенец, и кто-то играет с ней в больничку – забинтовал ножку».

Ожог долго не заживает. Перевязки, присыпки… Потом, наконец, сформировался рубец – словно кто-то жестоко защелкнул кожу широкоротым капканом сзади – от щиколотки до середины бедра.

Длинный грубый шрам рос вместе с тобой. Правая нога никак не поспевала вырасти на ту же длину, что левая.

Левая ножка замечательно стройна – хорошего рисунка мускулы, тонкая щиколотка. А вид правой – с грубым веревочным крестом шрама, жадно сожравшим кожу и часть мышц – заставляет меня отводить взгляд.

Тот черный ботинок, наверное, попал бы тебе по ножке…

Эти векторы несостоявшихся ударов все равно каким-то подло неотменимым образом достигают меченой точки, даже если задавший вектор раскаялся и пожалел.

Я хотя бы могу уклоняться от того воспоминания – «огонечки, огонечки», «кто-то играет в больничку» – а тебе приходится терпеть боль и быть той, кем играют «в больничку».

Мама, пожелавшая наречь еле выживающих вас красивыми редкими именами, именами на одну букву…

мама, желавшая вам равности благословений…

мама, враставшая коленями в пол: «Господи, оставь мне моих детей! Буду служить Тебе всю жизнь, только оставь в живых моих детей»…

мама не могла тогда знать, что синеглазый ангелок Кириллушка,

умиравший в младенчестве по нескольку раз на дню, в четырнадцать уколется о героиновую иглу, шагнет в мир, куда не долетает удар черным ботинком, и присягнет на верность стране вечных грез, оплачивая свое гражданство в ней стремительно ветшающей плотью и бредящей кровью.

А и знала бы – разве б отпустила? Мать – всегда слишком мать, чтобы думать об отвлеченном благе для младенца.

«Я сама для него – благо!» – так вопит все ее существо, и есть ли голоса, что пробьются сквозь такой шум…

Любимая книга в Библии – Книга екклезиаста. У раввинов она называется «Книга Коэлет». Одна фраза оттуда впечаталась в меня сразу: «Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти – дня рождения».

Помню, прочитала эти слова и уяснила для себя: «Если бы мне сказали: выбирай – ты хочешь рождаться или нет, – я бы сказала: „Нет“».

Но нас никто, никто не спрашивает…

…У дальних знакомых сын семи лет, в инвалидной колясочке. Перенес несколько операций на кистях рук – чтобы как-то мог ими владеть, по-крупному что-то исправить – невозможно. Мальчик даже сидит плоховато.

О нем заботятся: делают массажи, возят в специальный детский сад, приглашают учителей на дом, даже как-то раз наскребли с помощью друзей денег на обследование за границей.

Я все время думала, что у ребенка ДЦП.

Молча восхищалась терпением и смирением родителей, самоотверженностью дедушки и бабушки, что с ребенком помогают всегда-всегда.

Восхищусь так мысленно и тут же суеверно отвожу думки в сторону: «Не дай Бог, не накликать, только бы в моей семье не случилось такого…»

Однажды спросила себя, какого – такого, иногда стоит, преодолевая невыносимость, назвать страхи по имени, рассмотреть их мерзкие паучьи сочленения.

Когда я решилась, наконец, вникнуть в эту историю, то не пришлось даже никого ни о чем расспрашивать – отец мальчика неожиданно разоткровенничался.

Оказывается, нет никакого ДЦП у ребенка. То есть не было никакой травмы при родах, обрекшей ребенка на инвалидное кресло.

Был отказ рождаться. Еще во чреве.

– Ты же не знаешь эту историю, да? – спросил меня отец мальчика – умница и красавец с печальными глазами разного цвета: один коричневый, другой голубой.

– Детей в животе у Милы было двое. И все шло нормально, но на двадцать четвертой неделе один неожиданно умер – так выяснилось позже. Много позже. Прошло время, прежде чем выяснилась причина дурных анализов. Врачи сказали, что второй ребенок уже сильно… травмирован смертью первого и не выживет. Предложили прерывание беременности. Мила чуть с ума не сошла. Кричала: «Не отдам!»

Ну, вызвали ей роды – она категорически отказывалась от кесарева сечения: «Сама рожу!» Родился Митя. Шестимесячный. Травленный смертью того, другого, не дышащий… Оживили. Поселили его в камеру в реанимации, на следующие шесть месяцев. Мила твердила: «Я верю, Господь не оставит невинного ребенка без помощи».

– Понимаешь, это был первый ребенок, мы не знали, как бывает с обычными детьми, как они себя ведут, как растут, насколько быстро меняются и перестают быть беспомощными.

Митя первый год постоянно умирал – мы только и делали, что проходили цикл скорая – больница – дом. Потом он перестал так сильно болеть, и мы радовались. Конечно, мы полюбили его – маленький, беспомощный, хорошенький. Да и все к нему располагались.

Время шло, Митя рос, тяжелел. Все труднее было его поднимать на руки. Я разыскивал и покупал разные приспособы для детей-инвалидов: коляску, стульчик с фиксаторами щиколоток и коленок…

Знаешь, он очень умный мальчик. Только очень нервный. Ему тяжело, конечно…

Мы проговорили еще пару часов. То есть он говорил, я слушала, изо всех сил стараясь, чтобы мой мысленный вопль «Зачем?!» не просочился сквозь взгляд.

Родители маленького мученика уже года три на грани развода. В попытке сохранить семью родили два года назад дочку. Здоровая девочка, веселая, милая.

Но дети – мальчик в креслице и девочка-попрыгунчик – все больше времени гостят на даче у бабушки с дедушкой. Ибо мама тонет в депрессии, а когда всплывает – цепляется за религию – лихорадочно перечисляет список чудес Спасителя – блестит глазами, твердя, что вот скоро туда впишут имя Мити под номером…

…Иногда мы встречаемся с этими знакомыми в доме бабушки и дедушки Мити.

Родители мальчика по-прежнему не живут вместе, хоть и не разводятся – видимо, все непросто разрубать в этой жизни, и люди всегда предпочитают длить, длить существующее, словно в самой непрерываемости есть нечто утешительное, и неважно даже, что это непрерываемость страдания.

…Семилетний Митя с трудом поднимает большую для его тельца голову, с трудом выговаривает: «Привет!» Тяжело и раздраженно смотрит на взрослых в комнате, на сестру.