Я, конечно, во всей этой метафизике мало разбираюсь, но и мне понятно, что «можно жить дальше» – это хорошая мысль, и надо ее подпитывать.

Этот карлик-профессор… ну фиг с ним. Будет она жить, будет, зря я, что ли, столько влил в этот «аутсорсинг». Сейчас у меня живет, а там посмотрим.

Думаю, я все делаю правильно.

И этому угребищному Сергею сюда больше хода нет.

Два месяца назад он звонил ей на мобильный – кто слил ему инфу, хотел бы я знать…

Она не смогла его послать, сидела плакала.

Он что-то ей втирал, урод убогий. Я подошел, забрал у нее трубку и велел ему приезжать, дал адрес. Поговорил с ним сам. Сухо, по-деловому. Он тушевался и, кажется, даже плакал. К Лере я его не пустил. Она не спросила о нем. Умница. Так и надо.

Чужие люди просачиваются в мою жизнь через мембранный барьер в виде Леры. Сопротивляюсь, конечно. Но она – крепкий характер.

Когда перевез ее из дому к себе уже во второй раз, отбив от маман, мы прожили пару дней спокойно.

Потом был звонок на ее мобильный – как оказалось, по тому дурацкому объявлению.

Она разговаривала примерно с час – слушала больше, вопросы задавала и слушала.

Ужинать отказалась. Гулять на балконе тоже.

– Камин зажжем? – спрашиваю.

– Как хочешь.

Замкнулась.

Я дал ей время прийти в себя. Сутки ни о чем не спрашивал, да и дома почти не был, работал в офисе.

Ничего не изменилось – грустна, подавлена. Ничего не пишет.

– Ну что происходит? – Я уже злился.

– Отвези меня домой.

– Там же мама с сожителем, тебе будет плохо.

– Ничего.

– Да что, черт возьми, происходит?! Что ты молчишь и не можешь объяснить?!

– Влад… мне очень хорошо у тебя, правда. Но… понимаешь, мне нужно видеть тех, кто звонит мне по объявлению. Это единственная моя связь-жизнь. Возможно, это моя миссия, не знаю. Я должна видеть тех, кто находит меня, слушать их, смотреть в глаза и потом писать. У тебя нельзя, я понимаю, ты стережешь свое пространство, и ты прав.

– У нас конфликт интересов, хочешь сказать? Или мои котировки в твоих глазах пошли вниз? Черт возьми, ты хочешь манипулировать мной посредством своего настроения?!

Она молчала. Отвернулась и молчала. Гладила кота, не глядя.

Я терплю ее кота, я забочусь о ней, делаю, что сказал Викентий, – пытаюсь доставить ей радость, развлекаю – все для нее, лишь за то, что ее присутствие успокаивает меня лучше виски, арманьяка и гонки по ночной дороге. Ну и, да, пока она у меня, сохраняется хоть какая-то связь с Машей и возможность ее контролировать. Хочет домой? Прекрасно!

– Собирайся. Едем. Отвезу тебя туда, где тебе лучше.

– Да.

– Ноутбук останется тут, остальное забирай, больше ты сюда не вернешься.

– Да.

…Гнал машину по объездной, она все молчала. Я пропустил нужный съезд, проехал до следующего. Вспомнил вдруг, что по этой дороге есть парк – старый, без всяких развлечений. Маша как-то привезла меня туда.

Гулять. Полузапущенный, деревья не стрижены, дорожки не метены, скамейки облезлые – где там гулять. Ни аттракционов, ни кафешек. Ребенку никаких развлечений. Я возмутился, помню, и мы уехали.

…Подъехал к воротам. Ничего не изменилось – ограда некрашена, людей никого.

Вытащил кресло, усадил Леру, укрыл пледом и покатил по аллее. Проехал метров двести и только тогда вспомнил, что не запер машину.

Центральный замок – умница – сработал с брелока.

…Дорожки были неровные, и катить кресло было довольно трудно.

Лера все молчала. Я вдруг представил, что она нема и я нем. Потом представил, что это не я ее качу, а она меня. Не я ее «работодатель», а она – мой.

– Ты останешься со мной, если я позволю этим людям по объявлению приходить?

Она кивнула. Ни звука, вот характер.

– Условие одно: никто не приходит, когда меня нет. Я должен видеть каждого, с кем ты будешь разговаривать.

– Каждую, – Лера наконец произнесла хоть что-то, – каждую. Мне звонят лишь женщины.

– Это неплохо.

– Спасибо. Бог вознаградит тебя, Влад. Ты хороший.

Я хороший. Неважно, какой я. Важно лишь, чтобы мне не было так плохо, как есть. А это возможно, лишь если она рядом.

В этом транзите от потери Маши к вполне вероятной возможности жизни без нее Лера – мое средство выживания.

…Та женщина, после звонка которой я чуть было не потерял своего ангела, пришла. Пробыла у Леры часа четыре. Пару раз велел домработнице отнести им чай и сэндвичи.

Через день Лера подвинула мне ноутбук с открытым файлом:

– Вот. Это написано благодаря тебе. Рассказ этот страшноватый и внеэтичный, что ли… Эта женщина рассказала, как драматично появились на свет ее брат с сестрой – двойняшки.

И я прочел:

Ты все просишь рассказать о том, как вы родились.

Я тяну, тяну – трудно возвращаться в то время – момент моего оборвавшегося детства.

Обрыв ленты безмятежности случается на кадре, в котором черный пыльный папин ботинок стремительно приближается к маминому животу – в предыдущем кадре она падает на траву от папиного толчка.

В этот день мы едем всей семьей – втроем – на экскурсию из Ростова в Домбай на автобусе.

Мне семь лет.

…Гуляем по заповеднику – папа весел, мама нарядна, я останавливаюсь и рассматриваю за железными прутьями ограды косматых черных яков, пробую осмыслить это странное слово «як» – слишком маленькое для таких горбатых громад – вдруг оборачиваюсь и вижу…

…черный папин ботинок движется к маминому…

успеваю подумать, что там, в животе, спят два ребенка и не знают, что пинок вот-вот разбудит их. Напугает. Ударит.

Кто-то закрывает мне глаза рукой, но я вижу, как подбегают люди, оттаскивают папу, помогают подняться маме.

«Дура ревнивая, – бормочет папа, вырывая руку и закуривая, – убью на хрен».

Ночью возвращаемся на автобусе домой, я не сплю – смотрю на огни в темноте и думаю слово «огонечки».

Огонечки. Огонечки.

Потому что думать о ботинке, бьющем в живот с зреющими в нем детьми, нельзя, нельзя, а больше мне не думается ни о чем, потому – «огонечки».

Наутро папа исчезает куда-то. Я тревожусь, но только об одном – чтобы он не появился снова.

Жара, и мы с мамой идем на реку. Мама купается в пижамке – голубые такие штанишки короткими шортами и свободная кофточка. Кофточка, намокнув, облепляет тугой арбуз живота, вывернутый пупок топорщит мокрую ткань.

«Там – ребенки», – думаю про «арбуз».

Август – арбузы повсюду: полосатые астраханские – розовые внутри, с пестро-коричневыми грубыми семечками, и темно-зеленые – с алой мякотью и маленькими, черного лака, семечками – арбузы сорта «Огонек».

«Огонечки, – всякий раз перекрываю я видение черного ботинка, – огонечки».

Август, и меня ждут два события: в сентябре – первого! – я иду в первый класс, а в октябре должны родиться близнецы. Хотя некоторые врачи говорят, что ребенок в животе один, но мама думает, что два.

У маленькой мамы две больших вещи: живот и длинная толстая русая коса. Маме тяжело носить и то и другое.

…В тот вечер августа я ищу ее по квартире, зову «Ма-а-ам!», открываю дверь из освещенной прихожей в темную комнату. Желтый квадрат света на полу, словно подставка для фигурки мамы на коленях – такое положение называется «молиться», мне стыдно, что помешала, и лохматая «змея» косы на маминой спине кажется сердитой.

Вы с братом рождаетесь двадцать шестого августа, презрев сроки, пощадив маму, или почему-то еще, не знаю.

…Меня приводят к двери палаты, где лежит мама.

Вижу, какое уставшее у нее лицо.

Вспоминаю всякие разговоры-сомнения о том, сколько детей в животе – один или двое.

«Один?» – молча спрашиваю я маму, оттопырив от кулачка указательный палец.

«Двое», – отвечает молча же мама, чуть приподняв кисть с отогнутыми указательным и средним.

Киваю в ответ, она слабо улыбается – нас двое взрослых в этой семье – так ощущаю – и у нас родилось двое малышей.