Вечером отправляю по e-mail набранный текст рассказа Илларии адресату.

Ночью получаю ответ: «Нарушение уговора. Я навел справки – дама жива. Но история хороша.

Настолько хороша, что я снимаю с тебя обязательства по уговору. Больше никаких посещений, то есть никаких рассказов мне уже не нужно, материал для диссера собран».

«Я – отпущенница, – думаю о себе, – черт, пара часов с Илларией – и я выражаюсь возвышено и прилично… Фиг тебе, а не „никаких посещений“! Завтра же пойду к ней снова!»

Назавтра я прихожу к полднику, надеясь застать Илларию на террасе.

В парке ее нет, иду в корпус. В фойе главврач – мой деликатный обожатель – тихо разговаривает с седым красавцем-судмедэкспертом, которого обычно присылают на вскрытие в морг при богадельне. Этот труповед тоже благоволит мне, но у него шансов еще меньше, чем у главврача.

– Иллария? Да?! – сразу спрашиваю я, спрашиваю, забыв поздороваться, и голос мой хрипл.

– О, это она просила звать себя так, да, но на самом деле ее звали…

– К черту! Я не хочу знать, как ее звали!!! – выговариваю я яростным шепотом. – Я хочу сидеть с ней рядом и слушать историю о ее адюльтере, и пусть бы она не заканчивалась!

– Адюльтере? – улыбаясь, уточняет красавец-судмедэксперт. – Какая фантазия, однако, была у покойной. Полчаса назад я имел удовольствие закончить работу. Могу тебя заверить, что hymen старушки в целости и сохранности.

– То есть… ты хочешь сказать… – лепечу я.

– Да-да, именно. У нее никогда не было мужчины.

Я поворачиваюсь и молча выхожу.

Бреду по аллее парка, мимо террасы. Как вчера.

Из старинных черных ворот – ажурный чугун в завитках и пиках – выхожу на улицу. Как вчера.

Иду по бульварчику и думаю, думаю… Как вчера.

«Слово-то какое, деточка, – всплывают в голове давешние слова Илларии. – На звукосмыслы разложить можно: „адью“ – французское „прощай“, а „тере“ – эстонское „здравствуй“. А сам адюльтер существовал и до вавилонского смешения языков. И почти всегда умещался в „здравствуй и прощай“».

В голове мелькает:

«Здравствуй и прощай, Иллария».

«Это был адюльтер, милая».

«…like a virgin…»

«Я не осуждаю тебя».

«И подпись – „Б-г“».

«Печать – hymen».

«Это был адюльтер, деточка…»

«Как, впрочем, и сама жизнь».

…Как же мне не хватает «картинки» – мне надо видеть лицо человека, рассказывающего о себе, чтобы потом написать рассказ-портрет…

Я выслушиваю по телефону их истории, диктофон пишет, потом пытаюсь писать, но получается слабо и неуверенно, словно на ощупь…

Уходит много сил на воссоздание в голове предполагаемого образа – всего лишь из голоса и слов, катастрофически не хватает материала… такое ощущение, что вот, у тебя есть веревка, чтобы бросить висящему над обрывом и вытащить его, и ты бросаешь, но она коротка… чуть короче, чем следует, всего несколько сантиметров недостает…

Но Влад так решительно отказал, что просить снова его неловко.

Он не поймет. Наверное, не стоит его искушать.

Дома Влад сказал, что имел интересный разговор с профессором, и дал мне прослушать диктофонную запись. Потом сказал, что прочел незаконченный рассказ о себе, а я дала ему прочесть «адюльтер».

А потом в дверь позвонили. Приехала маман с новым другом. За мной. Спасать, видимо. Очень трогательно. Маман в вязаной кофте с разными пуговицами смотрелась в прихожей Влада несколько… винтажно.

Самое глупое – я не хотела домой. Там еще ощущался Сергей – это самое больное. Там не было бы покоя, раз мама решила пожить там с амантом. Люди по объявлению вряд ли смогли бы приходить, пришлось бы слишком много объяснять вновь прибывшим жильцам.

– Я проконсультировалась с участковым! – бросила маман Владу. – У вас нет никакого права ее удерживать!

– Мам, перестань.

– Забрать из квартиры больного человека! Хорошо, соседи видели, номера записали! И не смей мне мешать, я заявление написала уже!

– Мам…

– Лера, – Влад наклонился к уху, – позвони мне, если захочешь погостить у меня снова. В любое время. И… запиши меня к себе на завтра, с утра. Считай, что я позвонил по объявлению.

– Хорошо, – сказала я, улыбаясь, – хорошо, твое время – завтра в полдень.

Внизу ждало такси. Мамин амант немного пах алкоголем, но был вполне сносен, молчал и не вмешивался, коляску вез аккуратно, усаживал ловко. Я не взяла с собой ничего из подаренного Владом.

На следующий день Влад приехал к полудню, чмокнул в щеку, увлек в кухню сопротивляющуюся маман. Закрыл дверь. Голоса слышались, но слов было не разобрать. Потом Влад заглянул в комнату:

– Мы отъедем на полчаса и вернемся. Не скучай.

Как потом выяснилось, маман согласилась забрать свое заявление.

Чем Влад ее взял, я не знаю, да и неважно.

Вернулись оба через час, довольные друг другом.

Маман с пакетами рыночной снеди.

– Вот это я понимаю, деловой человек, – объявила она, сияя, – покупает овощи у чучмека, много, тот ему считает, считает, получается тысяча и пятьдесят рублей. И Владислав Алексеевич говорит: «Ну, за тысячу. И еще вот этот перчик в подарок». И чучмек не спорит! Машет рукой, берет тысячу и дает перчик! Вот я понимаю, хватка! Уважаю!

– Теперь, когда мы с вами так хорошо познакомились, могу я пригласить Леру погостить у меня? – это Влад, улыбаясь.

– Да сколько угодно! – Маман сама любезность.

Так он снова привез меня к себе.

И наконец, заговорил со мной о Маше. Не сразу. Вначале просто попросил, чтобы побыла с ним в гостиной. Я сидела в подушках, укрытая пледом, смотрела на огонь в камине и слушала этого странного мужчину, переместившего меня из одной пьесы в другую. И я искренне ему сочувствовала.

– На лето меня отправляли к бабушке в деревню. Там был пруд, песок, и дети строили из него домики. Местные дети гнали меня от себя обычно. Они строили вместе, а я уходил чуть дальше и строил свои домики сам. Красиво получалось. С башенками, лесенками. А потом приходили они и все растаптывали. Усердно так. Я даже не плакал. Я понимал, что они другие и так протестуют. Им не нравилось, что я – чужой – что-то строю из их песка.

Плакать не хотелось… но было очень так… хреново…

– Знаешь, – я покачала головой, – в такие моменты объемлет не обида, нет, а ощущение обрушивающейся на тебя громадности различия между тобой и этими существами. Ты в этот момент сознаешь, что так не сделаешь никогда. Тебе даже в голову бы не пришло такое – пойти и растоптать чей-то домик. Нет даже слабейшего импульса к такому. Это никогда бы не стало частью картины твоего мира. И тут вдруг – реальность. Вторжение. И ты понимаешь, что имя им – легион.

Я замолчала. Он на меня не смотрел – только на огонь в камине.

– Так будет всегда, – продолжила, – будут меняться только декорации. Перформансы противостояния могут стать более тонкими и изощренными. Тот же песок, только – то в глаза, то в рот…

И даже если кто-то из них будет покидать свой лагерь и облагораживаться, отказываясь практиковать агрессию, их все равно останется великое множество. Века идут, а пропорция все та же…

– Как ты думаешь, почему она не хочет больше со мной жить? – Он почти прервал меня.

– Я ждала, когда ты заговоришь о Маше, и страшилась. Можно я помолчу сейчас минут десять, а потом поговорим?

– Хорошо. Я выйду на балкон.

Я закрыла глаза. Строчки из недавнего Машиного письма – их не нужно было даже вспоминать – засели в памяти.