– И если ее лизнуть, то немеет язык, и ему уже не выговорить правильно слова заговора, снимающего заклятие любовной ненависти, – подхватывает мою метафору Иллария, черт, какая умная, умная, умная старуха!!!

«Забрать ее к себе, поселить в маленькой комнате, пить с ней по утрам кофе, потягивать мускат вечерами и разговаривать, разговаривать…» – думаю я, и сердце радостно стучит, стучит…

– Язык пытается изогнуться, извернуться, лишь бы выговорить нужные слова, но получается нечто иное, бессильное, раненое, – продолжает Иллария.

Впрочем, мы бы не расстались, деточка. Есть связи, что длятся годами.

Но однажды он просто не пришел. Мы были не в ссоре, нет. Просто… думаю, ты поймешь. Я объясню. Дерзки мы в своем порыве усмирить стихию любви. Дерзки, ибо думаем, что можно вплести ее в жизнь тайным узором и укрываться на чужих полях под походным шатром-невидимкой.

А она просвечивает сквозь умолчания.

А она прорывается сквозь белую кожу зелеными побегами с белыми цветами, и можно притвориться, что ты несешь букет, но если отъять «букет» от себя, то кровь торопливо закаплет и выдаст тебя все равно.

Мы, как глупые дети, пели друг другу печальные песни и плакали, рассказывали счастливые истории и смеялись, и думали, что никому не слышны наши голоса и не видны слизаные слезы.

И они не слышны/не видны до поры, до поры, но уже поводили глазами хозяева полей, силясь углядеть неясные контуры шалашика-шатра, напрягали слух, слыша ночные шорохи любовного ткачества…

Наша тайна густела, ее узор уже проступал водяными знаками на купюрах повседневности.

Если стеречь тайну как сокровище, если глаз не смыкать, не отлучаться ни на секунду от дела хранения тайны, то можно длить время и умолять небеса примирить жизнь с нами или нас с жизнью.

Но если впадать в болезнь и буйство, то тайна беззащитна пред жаждущими вызнать и надругаться.

И хотя наша тоска друг по другу становилась острее с каждым часом, скальпель в моей сторожкой руке был серебрист и остр. Потому что искус отделения себя от любви слишком велик, если ты изначально отказал ей пожертвовать всего себя.

Иллария замолкает. Я протягиваю ей свою фляжку с арманьяком. Она нюхает, улыбается, качает головой и делает глоток.

– Спасибо, деточка. Я посижу немножко молча? – спрашивает она.

– Да. Я буду ждать сколько угодно! – вырывается у меня.

«Господибожемой, как я его понимаю, этого ее lover, как понимаю… От нее от старой-то глаз не отвести, ног не унести, а уж… интересно, как такие умные женщины могут вообще влюбляться… черт, дурацкий вопрос… ну, давай же, говори наконец еще что-нибудь», – думаю я.

– Знаешь, что я вспомнила, деточка? Однажды я впала в сильную ярость, когда он в очередной раз сказал, что намерен идти к моему мужу и как честный человек просить моей руки. Да-да, не удивляйся, девочка. Мы шли по улице, был светлый вечер. У меня в руках был зонтик, и после этих его слов я уперла зонтик ему в шею, словно то был нож. Знаешь, что мелькнуло у него в глазах? «Убей меня, пожалуйста» – вот что. Так мне показалось. Но легкое изумление мелькнуло тоже. Он был в тот миг слишком изможден и дезориентирован, чтобы удивляться, возмущаться, ставить меня на место.

А потом я посмотрела на его тонкий изящный кадык и испугалась – вдруг я в ярости что-то там повредила. Захотелось тут же пальцами заласкать шею, зацеловать эту тонкую косточку, чуть кривенькую, трогательную. И тут же подумалось: «К черту! Он не должен переступать границ!!! НЕЛЬЗЯ!!!» И вновь меня охватила холодная ярость… мы оба не могли реагировать иначе тогда…

В те дни меня мучил иррациональный страх погибельности присутствия lover в моей жизни.

«Господи, сделай что угодно, но только пусть он меня оставит, разлюбит, забудет», – я так молилась тоже.

– Ты замечала, деточка, что часто люди получают такие… промежуточные ответы на молитвы? Вот и у нас вышло так, что мой мужчина не забыл и не разлюбил, а смирился. Смирился с тем, что я – не его жена и не буду ею.

Жена – это все-таки собственность, деточка. Та часть меня, которая жена, – она не могла принадлежать моему lover. Но я не вся – жена, понимаешь, милая?

Во мне еще много было всего, что не вмещается в слово «жена».

Мне все кажется, детка, что при сильном напряжении воли я бы смогла перетерпеть, переболеть… но смысла в том я не видела – что-то другое от меня ожидалось, и я пыталась соответствовать.

И я тебе еще вот что скажу: тогда же поняла, что если невозможно изменить ситуацию, то лучше всего полюбить ее. Полюбить все, что ограничивает твою свободу. И тогда функция ограничителей с этих вещей-людей снимается. И ты вроде уже и свободна, понимаешь?

Когда мне делалось тяжело от семейности и невозможности сбежать к lover и праздновать друг друга, я просто смотрела на все свои обстоятельства и говорила себе:

«А ну и что! Я люблю вот эти стены, и этих людей, и мне приятно быть с ними, они – часть меня, я – часть их, это моя жизнь. Пусть будет благословенна. Дай Бог сил ее любить». И я начинала ощущать себя соответственно, понимаешь?

Мы в силах программировать себя, детка. Программировать на любовь к своим обстоятельствам. Благословлять то, что имеешь, – это верный ход.

Потому что, как бы ты ни хотел изменить жизнь, ты – не Бог. Ты не можешь отменить людей, причастных тебе, не можешь отказать им в таком же праве на тебя только потому, что для тебя вся жизнь сей миг сосредоточилась на ком-то другом.

Целые жизни других людей потрачены на нас, и нельзя делать вид, будто это ничего не значит, нельзя!

Необходимо ощутить себя вплетенным в полотно, сотканное несколькими жизнями, полотно, где мы оказались все переплетены, все.

«Боже, – говорила я, ощущая эту переплетенность моей семьи с моим lover, – Боже, что я делаю… Но могу ли я поступить иначе? Куда ему деваться с этой ношей и кто ему поможет, кроме меня? Кто? Не Ты ли? Не мной ли? Как же ему выразить любовь, переполняющую душу и тело, как снять напряженность натянутой тетивы с нервов, как?»

И вновь шла к нему с руками полными неги…

– Мучилась ли при этом виной, деточка? О, как мучилась… И вот однажды я смотрела «Даму с собачкой», знаешь такой фильм, деточка, по рассказу Чехова? Молодая Ия Саввина и Баталов – чудесная игра.

И вот, на сцене в гостинице, где Дама-с-собачкой плакала и все уверяла героя, что не из любви ко греху пала в его объятия, а он вежливо скучал в ответ, ибо тогда еще не был мучительно влюблен, меня коснулась благодать милости. Сейчас объясню, деточка, тут все очень, очень тонко.

Понимаешь, я смотрела на ее трогательные терзания и попытки уверить себя и его в чем-то, не укладываемом в ее прежнюю систему, и вспоминала историю о женщине, описанную в «Евангелии от Иоанна».

Ты понимаешь, о чем я, детка? – спохватывается Иллария.

– Честно говоря, не очень.

– Я помню этот отрывок наизусть, – Иллария прикрывает глаза, «наряжает» голос в сказительские интонации и медленно декламирует:

«…книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив ее посредине, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь?

Он, подняв голову, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень.

Услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим…

И остался один Иисус и женщина, стоящая посредине.

Иисус, подняв голову и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?

Она отвечала: никто, Господи.

Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя…»

Конечно, я читала эту историю раньше и считала, что вся она записана ради слов, сказанных после «я не осуждаю тебя» – ради слов «иди и больше не греши». И только теперь ощутила истинное отношение Иисуса к женщине: «Я не осуждаю тебя…» – такое отношение.

– Офигеть, – выдыхаю я.

– Вот! – Иллария глядит на меня торжествующе. – Ты поняла! И я смотрела на эту Даму-с-собачкой в фильме, терзающую себя, торопящуюся успеть допрежь осуждения молвы, и думаю: а Он сказал бы тебе: «Я не осуждаю тебя…»