Да и кто я, чтобы судить…

– Мне все казалось, что такая любовь, как его, заслуживает места для воплощения, потому что жизнь – дым, а любовь вечна. А потом… а потом я впустила ее в дом. Дом, который не мой, не только мой.

Он – летящий в лавине – пришел, и на лице были написаны его права. «Это я должен быть здесь с тобой», – вот что там было написано. И ни одна вещь в доме виду не подавала, что этот мужчина, пахнущий, как мой покойный отец много-много взрослых лет назад, им чужой. Стены и окна, двери и зеркала принимали его, ты понимаешь ли, о чем я?

«Я понимаю, о чем ты, – думаю я, – ты устала от вины, от многолетней вины перед всем и каждым, и даже перед вещами», – и молча киваю.

– Это я очень плохо сделала, – вдруг как-то сильно волнуется Иллария, чуть пытаясь привстать со своего кресла, – этого нельзя было делать! Ни при каких условиях! Но условия – где они, – сникает она, – кто их чувствует…

А любовь – вот она, живая, нарождающаяся заново всякий раз, тыкающаяся щенком доверчиво, как ее не впустить…

Но щенок вырастает и становится волком, а он и не скрывался, это я ошибалась.

И весь мой дом оказывается в заложниках у яростного волка.

Яростно любящего волка, да, верно, но боже, как непредсказуемы волки, как долго болят следы укусов, как страшно воют они на луну…

– И кто я после этого? – спрашивает меня Иллария, впрочем, не меня – себя.

– Женщина, предавшая свой дом… самка… оборотень… мне было страшно самой себя, деточка, – продолжает она, и я слышу, слышу этот ее страх даже теперь.

– А волки… разве они думают? Приносят любовь, как роскошную добычу к твоим ногам, и делай с ней, что хочешь… но я больше не могла так жить, – Иллария словно заставляла себя говорить, – я решила: пусть волк очеловечится, если хочет. Любовь разноприродных существ невозможна, кто-то должен мутировать в природу другого.

– Я больше не могла ощущать себя самкой волка, моя природа отторгала привитую суть, рана текла гноем и сукровицей, глаза мертвели и голос гас, и яростно-нежная, неистовая, огромная, древняя любовь волка билась горячей волной о полумертвую меня, но не возрождала, не исцеляла…

и тогда волк умер. А когда проснулся – стал человеком.

– А как это проявилось? Что вы имеете в виду, когда говорите, что он стал волком?

– Он не захотел довольствоваться тем, что у него было от меня, – встречи урывками, а любовь тел только тогда, когда обстоятельства благоволят. Он захотел жениться на мне. «Ты и так моя жена! Моя!» – стонал он.

– Но я была замужем, деточка. О, как неотменимо я была замужем, никому не понять… Ничто на свете не могло оторвать меня от мужа, дома и семьи. Ничто. Это был один живой организм, детка. Один. Меня, физически отдельной от этого организма, не существовало. Где-то витала моя душа, да, где-то в запасном мире существовала еще одна я, принадлежащая моему lover, но взять меня в жены было решительно невозможно. И если нужно было выбирать между организмом семьи и счастьем любви, я бы выбрала семью. Ибо вне ее меня уже не было. Она была залогом моего бытия на всех остальных уровнях.

Ты понимаешь, о чем я говорю, деточка? – взглядывает на меня Иллария.

– Не очень, – я качаю головой, – то есть не очень применительно к себе. То есть я хочу сказать, что если бы я встретила такого страстного, романтичного любовника, то есть, простите, мужчину, и он захотел бы на мне жениться, то, вероятно, легко покинула бы рутинную семейную жизнь. Таких мужчин крайне мало, я имею в виду, искренне таких, а не играющих в красивую любовь.

– Ты права, деточка, таких мужчин мало. И все же, пусть ты и не понимаешь, но я – не могла. И знаешь что? Я все время жила в режиме готовности прекратить связь, обрывала ее резко, едва брезжил повод, но…

Отношения не заканчиваются волевым решением одного. Требуются две воли, а его воля не скоро еще будет готова.

Не проходило и часа, чтобы я не начинала остро ощущать его отсутствие рядом. Знаешь, когда мы даже просто стояли рядом, происходило некое волнение в окружающем воздухе. Мне так хорошо делалось с ним рядом, так близко и родно. Но, ох, когда он покушался на покой моей семьи, всякий раз я решалась БОЛЬШЕ НИКОГДА не иметь с ним дела. СОВСЕМ.

Всякий раз после предпринятых попыток отбить меня у меня, он впадал в кризис. Бурные запои, ночные драки с кем попало, лишь бы изрыгнуть белую ярость невозможной любви. «Ты же моя, моя!!!» – кричал он мне сквозь алкогольные завесы.

Но это было не так. И в то же время так.

Так – потому что у него было некое изначальное право на меня – по схожести, по неистовости любви.

Не так – потому что я никогда не посягнула бы на собственность мужа в виде меня – его жены.

И свой вулкан я носила в себе, и лава выжигала только мои внутренности, и пепел засыпал сознание мое, и ничье больше.

Я могла носить такое лицо, что никакой утечки не было. Могла. Только это съедало мой запас сил.

Смотрела в себя – там пусто, тихо, и ветер носил клубки колючей боли. «Отчего эта боль?» – пыталась разобраться я. «Тебе кажется, что твое сильное чувство – великая вещь сама по себе, – говорила ему, – это так и не так. Оно великое. Но вектор – созидательный или разрушительный – задаешь ты.

Когда ты запускаешь великую мощь любви в сторону разрушения – ревности, запоев, я чувствую, как чугунное ядро летит мне в голову и поражает цель, конечно же. Потому что я не умею уворачиваться, а кто умеет…»

Знаешь, деточка, он был настолько хорошим человеком, что, будь он моим другом просто, я бы прощала ему все. Оправдывала бы во всем, сочувствовала, понимала бы все движения, все мысли, все заплывы-залеты-провалы.

Но поскольку между нами было другое – отношение любви и принадлежности, – то я не могла прощать и снисходить – мне просто не снисходилось, потому что я ранилась обо все это так, словно он мной проделывал все свои залеты-провалы.

Вот такая странность…

«Давай я буду тебе другом? И проблем не будет», – говорила я.

Глупость, глупость и виноватость – ничего более.

– Вы говорили, что порывали при любой возможности…

– Говори мне «ты», детка, хорошо? Прошу тебя, – Иллария улыбается чуть просительно.

– Ддда, я постараюсь, – смущаюсь я, потому что мне хочется говорить ей «ты», хочется.

– Когда мы расставались… Тоска по нем становилась острее с каждым часом. Тоска по тому миру, что возникал в пространстве, едва мы оказывались рядом. Контур этого мира туго повторял два наших тела, идущие-сидящие-лежащие-летящие рядом.

Там, в этом мире, действовали иные законы притяжения, там был иной состав воздуха, иначе текло время. Там я переставала ощущать бремя себя и бремя жизни, понимаешь? Его тело становилось моим космосом, его слова – моей пищей, его мысли – моей кровью.

Поэтому мы и не могли расстаться, деточка. Любовь – чуть ли не единственный стоящий способ жить. Унылую смысловую решетку жизни лучше всего наполнить любовными трудами, любовными мучениями и причинением этих мучений, и прояснением болезненных непониманий, и умиранием от ревности, и воскрешением от заверений в твоей единственности, значимости, любимости…

– Как же вы… ты смогла не уйти к нему насовсем?

– Думаешь, я не понимала громадности его любви? Думаешь, не видела, как она порой раздавливала его? Я спешила на помощь, откликаясь на самый малый и робкий призыв, неся с собой хлеб, и елей, и вино, чтобы отпраздновать каждый миг рядом.

Все мое существо было завязано на его любовь, и я зависела от него в том, чтобы не случалось замыканий в этой цепи.

Когда же он сходил с орбиты терпения, меня било разрядами, сильнейшими разрядами боли, и питавшая меня любовь вдруг обращалась в смертельную угрозу.

И я ненавидела его в такие моменты. Ненавидела за каждый миг, что мог бы рождать острейшую звенящую радость, но нес злую ледяную боль.

– Криоумерщвление сердца, – пробормотала я, – рождает вязкую мерзлую кровь. Она темна и колюча, как смородиновый фруктовый лед.