И глупо было винить его за то, что слова его хороши, а дела идут плохо.
Это разные миры совсем – слова и дела… – Иллария на мгновение задумывается. – Исключительность – вернее, печать ее – вот что дает тебе любовь мужчины, деточка.
У иных это печать на сердце, у иных сургучная на свитке, у иных метка киноварью, у иных – тает от дождя.
Исключительность – на самом деле большое бремя, деточка, потому что тебя словно изымают из числа обычноживущих, и ты все равно что вне закона.
Ты и королева, неподсудная закону, и одновременно изгой, что вне защиты закона, и дух всякой вещи враждебен тебе, и самое пространство теснит тебя – вот что такое исключительность.
И вот меня – добродетельную женщину и мать – исключает из моей уютной системы огромное давление чужой любви…
Как тебе объяснить это давление… Понимаешь, он жил мной. Так любил, что хотел не просто быть со мной – он хотел быть мной.
Хотел влиться-вплестись в мою анатомию, в мою душу, думать моими мыслями и ощущать окружающий мир через меня.
«Знаешь, – говаривал он, – я так тебя люблю, что впервые в жизни хотел бы быть женщиной, чтобы иметь возможность родить ребенка от тебя». То, что я – женщина, а не мужчина и не могу дать ему этого ребенка, почему-то не принималось им во внимание, – улыбается Иллария.
– Мыслимо ли, – продолжает она, – слышать такое от сильного мужчины? И мыслимо ли не поддаться такому чувству, не ответить на него?
Иллария вздыхает. Я слушаю и молчу, даже не комментирую про себя.
– Знаешь, до меня он все время искал эхо. Он заходил в такие «гроты» жизни и кричал «люблю» и ждал эха. А потом нашел меня. И с тех пор я стала всеми гротами, сводами, колодцами, всем, что может вернуть сказанное, чуть изменив и слегка умножив.
И мне это было тяжело, деточка. Если бы я жила для него одного, я бы устроила из себя волшебное зеркало для его любви, и мы прожили бы одну жизнь на двоих.
– Зеркало? Из себя? – не выдерживаю я.
– Понимаешь ли, деточка, влюбленный мужчина видит в своей женщине проекцию своих собственных ожиданий.
Влюбленный ощущает малейшие совпадения как чудо и игнорирует массу несовпадений, объясняя себе, что это, мол, такие помехи при передаче…
Иногда я думаю даже, что он любит себя в этой женщине, наиболее приспособленной для отражения – возвращения – ему же его собственных чувств.
И чем неискаженней и полнее «зеркалит» женщина, тем идеальней партнерство, поверь мне, прожившей с мужем много-много лет.
А еще, деточка, есть волшебные зеркала-женщины. Глядясь в них, мужчина видит себя чуть лучше, сильнее, умнее, достойнее, красивее. Такие зеркала с волшебной амальгамой попробуй-ка найди.
Но уж если повезет… то…
– Наверное, в отношении любви женщины к мужчине можно сказать то же самое? – я решаю слегка поддеть старушку.
Иллария рассеянно кивает, глядя в никуда.
– Но кому, кому есть дело до нас самих, деточка, таких вот несовершенных, настоящих нас, без флера и блесток амальгамы, нас, ничего не отражающих, просто существ в себе, со всякими страхами, бзиками, нервами, глупостью?
Хоть кто-нибудь в мире любит нас со всем дерьмецом внутри? Или все мы способны лишь зеркалить чужие прекрасные заблуждения и пускать солнечные зайчики своих ожиданий?
И вот он приходит в мою жизнь, мужчина, которого я гоню прочь, прочь, прочь… Я проявляю стервозность, нетерпимость, досаду, нервы, язвительность, насмешливость, гордость… А он не уходит, он даже не отирает лица от копоти сгоревших в бессилии моих слов…
«Я не могу оставить тебя, я пробовал много раз, это бесполезно. Любовь пригонит к тебе снова», – говорит он.
Но я была замужем, деточка. Уже не первый десяток лет была замужем к тому времени, дети уже были взрослые, мои мальчики, они уехали учиться и жили в студенческом городке.
Достойный человек мой муж. Терпеливый, красивый, добрый. Терпеливый. Добрый. Красивый. И очень хороший, очень. Любил меня. Любил истово, упокой Господь его душу.
И я всем ему была обязанной, всем. Как принцесса обязана рыцарю, избавившему ее от дракона. Рыцарь – всяко лучше дракона, и кому есть дело до сердца принцессы, что должна следовать за своим спасителем и любить его, не кого-то другого. Формат жесткий. Жизнь не укладывается в него никогда.
Много лет назад замечательный храбрый мальчик пришел и отобрал меня у драконов, терзающих душу, привел в свой дом, и я вышла за него замуж, ибо таков формат.
Он дал мне детей – моих смелых и умных мальчиков. И я читала книгу жизни своих мужчин и не находила в ней себя.
Знаешь, почему, деточка? – неожиданно прерывает плавную речь Иллария.
Я вздрогнула от удивления. Ну и вопрос.
– Нннне понимаю, о чем вы, – только и могу выдавить.
– Ну и хорошо, не будем об этом, милая, – легко отрекается от темы Иллария и рассказывает дальше: – Во всей этой lovestory, приключившейся посреди хорошего сердечного замужества, я была виновата сама.
Должна была понять, что нельзя его подпускать, что бы ни было – я сейчас говорю о моем lover, деточка, о том, кто стал моим тайным возлюбленным, ибо я не терплю слова «любовник».
Нужно было оставить его стоять под балконом на веки вечные – ему так шло быть «рыцарем печального образа», влюбленным возвышенно и безнадежно в прекрасную даму…
Я не перебиваю, не уточняю, пусть говорит. Дежурная сестра сказала, что Илларии дают какие-то препараты, и у нее возможна речевая расторможенность. Пусть говорит, мне всегда было легче слушать, чем поддерживать диалог.
– Слаба оказалась я на проверку, чем-то меня очень легко взять. Ты не поверишь, милая, но он ничего не делал такого, что двигало бы отношения в сторону адюльтера. Я сама обустраивала пространство под робко высказанные им желания, начиная с того момента, как он спросил: «Можно, я когда-нибудь тебя поцелую? Я больше никогда ничего не попрошу, клянусь!»
«Когда-нибудь» – ну что мне было не ответить, что «когда-нибудь» – возможно, и забыть об этом. Но случился осенний парк, и случился поцелуй. У тебя есть папа, деточка? – неожиданно спрашивает она.
– Папа? У меня? Ну, в общем, есть. То есть был. Он умер.
– О, я сожалею, прости, что спросила. Но ты помнишь его?
Помню ли я его? Еще бы. Я до сих пор помню запах сигарет и чистого летнего пота – запах моей детской защищенности.
– Я помню своего папу, а почему вы спрашиваете?
– Прости, деточка, наверное, это глупо… Но, возможно, ты поймешь меня, если я скажу, что, когда молодой сильный мужчина, едва справляясь с нервным ознобом, приник ко мне ртом, я услышала запах своего папы, запах сигарет и чистого молодого летнего пота – ибо я была мала совсем, когда мой отец умер.
«Ага, запах сигарет и чистого летнего пота, значит, – почти не удивляюсь я, – читаешь мои мысли, престарелая пифия? Ну-ну».
Почему меня не удивляет совпадение?
Мне не хочется думать, я уже слишком погрузилась в историю, и этот странный lover, желающий сам родить ребеночка от своей возлюбленной, тревожит меня. Lover, пахнущий, как мой отец и как отец Илларии, и как все молодые отцы на свете – табаком и летним молодым потом, стоит незримо на этой террасе и смеется сладким ртом.
Я – простая девушка, я пошла бы за таким, как коза на веревочке, для виду строптиво цокая копытцами и топорща вызолоченные рожки.
– Я думала, девочка, на что похоже слово «Love», – Иллария чутко ощущает время, когда я вновь готова слушать, – и знаешь, я придумала себе версию, что Love произошло от «лавины». Лавина – слепая, сильная вещь. Любовь такая же. И кто выживает в ней, подобен выжившему в лавине. А Lover – это тот, кто все движется, движется в лавине, а исхода не знает… Его вовлекло в стихию, много сильнейшую его. Lover – заложник Лавины.
Впрочем, тебе, наверное, интересно, что было дальше, – легко переключается Иллария.
– Потом мы встречались в отеле. Ты осуждаешь меня, детка?
Я качаю головой, смотрю без улыбки, нет, я не осуждаю ее.
