— Горох, Машенька, нынче сеять не собираешься?

— Пока нет. А что?

Поняла, конечно, Коренкова, сразу поняла, куда был нацелен этот невинный вопросик старого бригадира. Сама ведь когда-то подсунула ему эту бобовую культуру. Но не подала и виду.

— Да хотел я тебе один сорт рекомендовать. «Вятский ползунок» по-нашему называется. Отличную урожайность дает. Советую попробовать.

— Спасибочки, Андриан Кузьмич.

Ну не обидно было Марье Николаевне вести такой разговор? Да разве не она первая по колхозу высокие обязательства на себя приняла? И не Брежнев Коренкову, а она его на соревнование вызвала. А хлеба́? У нее в бригаде хороши, а у Брежнева лучше. Конечно, надо их еще выходить — подкормить, от сорняков очистить, но разве Андриан прозевает? Нет, своего Брежнев не упустит никогда! Это Марья Николаевна знала твердо.

— Очень мне понравилась, Андриан Кузьмич, твоя присказка. Хорошо ты сказал: одно дело жук, а петух — совсем другое. И про шахтеров вспомнил к месту. Обо всех, словом, побеспокоился.

Так приветливо и вкрадчиво начала свое выступление Коренкова. Однако Брежнев почему-то обеспокоился. Снял свою шляпу и отер чистым платком благообразно лысеющую голову. Хорошо среди ясного дня припекало солнце.

— Только вот я часто думаю, почему это некоторые люди сами так складно не поступают, как учат других… Даже члены партии нашей.

— А ты по имени-отчеству к людям обращайся, Марья Николаевна. Так будет повежливее, — посоветовала Коренковой Наталья Захаровна. Васильева слушала поначалу ласковую, затем требовательную, а под конец и резкую речь Марьи Николаевны с нарастающим интересом. Да и все колхозники насторожились.

А кое-кто и встревожился. Зато другим прямые слова Коренковой пришлись по душе.

— Будто сама я говорю! — крепко сдавив руку Николая Шаталова и подавшись вперед, прошептала Дуся Самсонова. — Давай, давай, Маша.

— Могу и повеличать, — Коренкова улыбнулась Васильевой и вновь повернулась к собранию. — Далеко ходить не придется. Во-он он сидит — завхоз Кочетков, член правления нашего колхоза. А спросите-ка его: кому ты, Павел Тарасович, стелешь солому под ноги, а кому камешки подкидываешь?.. Торопчину ты Бубенцова чернишь, а при Бубенцове осуждаешь Торопчина. Как дым — куда ветер дунул, туда и понесло. Разве это порядок?

— Так! Водится за Павлом такой перепляс! — послышались одобрительные голоса. — Они — Кочетковы — такие!

У сидящего в самом центре собрания Кочеткова даже лихие кудри на голове зашевелились, не то от ветра, не то с перепугу. Он оторопело скосился на жену. А Елизавета и глазом не повела. Сидит себе да еще и семечки щелкает. Прямо истукан, а не женщина!

— Вот ты, Павел Тарасович, собираешься Бубенцова с должности снять. Только учти, что председатель колхоза — это тебе не картуз с кокардой: стащил с пустой головы да на крючок повесил.

— Я этого не говорю! — не выдержав, крикнул завхоз.

— Здесь-то, может быть, и не скажешь, а мне вчера все объяснил, как полагается.

Недаром все-таки Балахонов просил Марью Николаевну выступать «поаккуратней». Слова Коренковой действовали на колхозников, как ветер на угли. То здесь, то там начали слышаться приглушенные пока, но возбужденные голоса.

— А что плохого сделал тебе Федор Васильевич? Разве что жену твою на работу заманил без пряника. Так это и ей и колхозу на пользу!

— Ты, Коренкова, скажи лучше, кому это ухваты Балахонов мастерил на колхозной кузне?

Однако иронический выкрик Елизаветы Кочетковой пришелся не так по Коренковой, как по кузнецу. И вынесла же нелегкая Никифора Игнатьевича к самому крыльцу. Было бы ему где-нибудь в самом заду притулиться. Гляди, и не увидела бы его, сироту, Наталья Захаровна. А теперь вон как смотрит секретарь райкома — усмешливо. Так тебе и надо — жениться, видишь ли, задумал на преклоне лет. Да еще какую невесту высватал, под монастырь подведет такая. Молчала бы уж!

Но невеста и не думала молчать.

— Балахонов ухваты отковал мне, Елизавета Дмитриевна. На все чугуны! — заявила она, не моргнув глазом. — Только не из колхозного железа.

Веселое оживление, как рябь по воде, прокатилось по всей лужайке перед правлением колхоза.

— Давай, Марья Николаевна, причесывай всех. Под ежа! Там разберемся, — зычно выкрикнул коренастый, почти квадратный, богатырь Матвей Рощупкин — лучший косарь и пахарь колхоза и большой озорник и заводила.

— Не к чему это — шарманку-то крутить! — строго пробасил сидящий прямо за спиной Коренковой Шаталов. — Не о пустяках люди поговорить пришли.

— Знаешь что, Иван Данилович? — Марья Николаевна повернулась к Шаталову. — Пустяковая живность — мышь, а амбару приносит большой вред. Да и не все ведь у нас умеют такие хорошие слова говорить, как ты сказал. — Коренкова вновь обратилась к собранию. — Вот Шаталов здесь при всех обещал партии и правительству выполнить обязательства, которые мы с вами записали еще весной, в трудное время. А я его тоже при всех спрошу: чьими руками ты, Иван Данилович, урожай, который не сеял, убирать собираешься? Опять на Дусю Самсонову, да на Кропачева, да на Андриана Кузьмича рассчитываешь? Или, может быть, Василису Токареву жать пошлешь, многодетную вдову солдатскую? Она ведь на посевной хорошо поработала. Ей бы первой на доске Почета быть, да вот плохо у нас тихоньких замечают. Не видно Василисы из-за твоей широкой спины, товарищ Шаталов, да и голос у нее против твоего слабый.

Тут уж замерло все собрание. Ведь впервые за все время существования колхоза прозвучали обличающие Шаталова слова. Вернее, поговаривали так многие, но по углам да шепотком, а Марья Николаевна оконфузила его при всем честном народе! Да ведь со свету теперь Данилыч ее сживет, со всеми потрохами съест, как курицу!.. А может быть, и не съест? Смотри, какой сидит, как сытый да гладкий кот ополосками облитый.

Торопчин слушал Коренкову внимательно и с интересом. Но слова ее Ивана Григорьевича не очень радовали. Показалось ему, что Марья Николаевна все дальше и дальше уходит от главного, к чему было Васильева подвела народ. И когда сидящая рядом с ним Наталья Захаровна подтолкнула его и сказала шепотком:

— Маша-то?.. Учат вас все-таки и бабоньки уму-разуму!

Торопчин ответил:

— Хорошо, но мельчит Марья Николаевна, пожалуй.

— Да ну? — Васильева взглянула на Торопчина с удивлением. — А мне-то показалось, что женщина на полный лемех пашет. Ты взгляни-ка на народ повнимательней.

Иван Григорьевич пристально оглядел собрание. Он увидел сотни знакомых лиц и почти на всех лицах выражение подлинного волнения и заинтересованности. А главное — ни на одном лице не нашел самого страшного для него: не чувства, а отсутствия чувств — равнодушия. Многим, очень многим колхозникам захотелось и самим поговорить, высказать здесь, на народе, свои, может быть, самые сокровенные мысли, желания, мечты.

Это охватившее всех настроение, вызванное во многом уж очень доходчивыми словами Марьи Николаевны, теперь люди возвращали ей. Коренкова, не отрываясь, смотрела в ставшие едиными глазами сотни глаз, и ей казалось, что она не говорит, а слушает то, что говорят ей эти глаза.

— Да как же я или другой кто, честный, друзей-подруг своих учить бы стала, если сама никогда не училась и учиться не хочу? Зачем я буду людям говорить хорошие слова, коли сама их только недавно услышала или вычитала из газет, а в душу не допустила? А главное, сама еще не по хорошим словам живу. Да разве поверят мне? Никогда! Наши люди верят только тому, кто сам вместе с ними честно трудится!

— Верно, Марья Николаевна! — громко поддакнул Коренковой растрогавшийся Брежнев. Но, пожалуй, лучше было бы для Андриана Кузьмича похвалить женщину не так громко, про себя. Увлекшись, Марья Николаевна про него, своего соперника, и забыла. А теперь вспомнила.

— Вот почему слова Андриана Кузьмича всем нам понравились?.. Да потому, что ничего плохого про работу его не скажешь. Хорошо трудится человек!

— Всякому бы так-то! — выкрикнул, даже не привстав, а подпрыгнув, необычайно легко возбуждающийся почитатель Брежнева Камынин. Но Коренкова быстро усадила его на место.