В соседних селах тихо и безлюдно. На улице перестарки, дети да телята у колышков. А весь народ в поле — пашут, боронуют, сеют. Да вот перейдите по гремучему мосту речку и увидите, как совсем рядом, на том берегу, трудится народ.

А здесь гуляют!

Не так, правда, как гуляли в довоенные годы, особенно после уборки урожая. Тогда прямо на площади расставлялись столы, а что на столах было! Со всех соседних колхозов приходили гости. Начинали гулять с полдён, а заканчивали ночью, разойдясь по домам, иногда и не в этот день, а на второй или на третий.

Пройдите по селам Тамбовщины и поспрошайте — было так?

И каждый колхозник ответит: было! И почти каждый добавит: и будет! А пока…

Пока совсем не обязательны уставленные блюдами столы, и гости, и большое гулянье. Просто ни к чему сейчас такая пышность.

Прошумело песней по селу комсомольское звено — хорошо! Вот степенно шествует к соседу «покурить» один колхозник, а навстречу идет другой. Остановились, перекинулись парой слов и дальше направились вместе — тоже неплохо. А на той стороне улицы разговаривают о чем-то радующем обеих две женщины: одна в окне, другая под окном; шла с ведрами к колодцу, а завернула до кумы. Значит, не к спеху.

Разве это не праздник?

А вот Васятка Торопчин и еще несколько пареньков-однолетков осваивают велосипед. Одного усадят, раскатят и пустят. А через несколько секунд поднимают с земли — не седока, конечно, а машину. Второй садится, и дальше с грачиным гомоном несется веселая стая. А сбоку трусит, выкрикивая дельные советы, бригадир Александр Камынин.

— Держись, Пашка! Ногами веселей болтай! — Но последние слова совета Пашка слышит, уже распластавшись по земле, как ящерица. Тут уж, как весело ни болтай ногами, не поможет. А вообще настроение праздничное и у Пашки.

Ну, а около правления колхоза просто оживление. Народу собралось, пожалуй, человек сорок.

Над крыльцом колышется на мягком ветерке красный флаг. Его водрузил сам председатель колхоза Федор Васильевич Бубенцов.

Так полагается.

На узорчатых деревянных перильцах, расходящихся от ступеней крыльца в стороны, укреплены два фанерных листа — два произведения кисти одного и того же художника Павла Гнедых. Хотя по существу над содержанием этих произведений потрудился не один Павел, а много людей из колхоза «Заря», но и хорошую тему надо суметь оформить, а Павлу это, безусловно, удалось. Недаром счетовод Саватеев, работавший у Гнедых подручным, сказал:

— Эх, учить бы тебя, Пашка! Врубе́ль бы из тебя выработался.

— Вру́бель, а не Врубе́ль, — строго поправил счетовода Павел Гнедых. — Обидно, что золотой краски у меня нет. А учиться я буду.

Правда, одно произведение Павла колхозникам было уже известно, но сейчас оно наполнилось иным содержанием, чем в начале сева. И даже куцые цифры первого дня не портили общего впечатления: «Конец — всему делу венец». А общий итог выглядел весьма внушительно. План по всему колхозу выполнен на сто двенадцать процентов, а по отношению к сороковому году на девяносто два процента.

— Чуток не дотянули!

— Интересно, — колхозник Василий Степунов, после своего несостоявшегося спора с Самсоновой пристрастившийся к точным цифрам, занялся вычислением, — Если в сороковом у нас трудодень потянул без малого четыре килограмма…

Но Степунова прервало сразу несколько голосов:

— Ты, Василий, свою арифметику брось!

— Считать будем по осени.

— Еще цыпленок из яйца не вылупился, а он уже лапшу из курицы нацелился варить.

Еще больше интересовала колхозников вторая композиция Павла Гнедых. По верху фанерного листа прихотливо вилась надпись: «Слава труженикам полей!»

Ниже были расположены портреты тех, кто своим трудом заслужил право красоваться под такой гордой надписью.

Может быть, и недалеко разнесется она, эта слава, а о некоторых не выступит даже за пределы колхоза. А для других и недолговечной будет. Поговорят день, неделю, а там и забудут, если вновь не проявит себя человек. Бывает ведь так нередко.

Но может случиться, что о ком-нибудь заговорят и не только в колхозе. И не только здесь, на крыльце, будет красоваться портрет такого человека. Взять тех же Брежнева, Самсонову, да и звеньевого Кропачева, лично выполнившего за время посевной на плуге больше чем полторы нормы и вместе со звеном подписавшего очень высокие обязательства. А Коренкова Марья Николаевна?.. Ишь ты, как снялась — с улыбочкой! Себе на уме женщина! Обошел ее пока Брежнев, но кто его знает — результат покажет осень.

Но только силен все-таки бригадир — Андриан Кузьмич. Прямо в центре поместился и шляпу наискось надел. На бубнового короля чем-то смахивает. Ох, и башковитый мужик! В районную, слышь, газету его портрет затребовали. А там, гляди, и область заинтересуется.

Стоят колхозники и подолгу смотрят На портреты, веером расходящиеся по фанерному щиту и как бы освещенные желтыми лучами выползающего снизу солнца. Вот она где пригодилась бы Павлу Гнедых, золотая краска. Еще сильнее было бы впечатление. Но и так неплохо.

— Да, добились своего люди. Смотри, Балахонов-то как напыжился. Адмирал, а не кузнец.

— А Ельников Антон?.. Вот тебе и парикмахер!

— Ну и что ж, что парикмахер! Раз потрудился человек на общую пользу — надо уважить.

Стоят колхозники, переговариваются.

— Данилычу-то небось обидно. Четыре дня пахал, а мимо доски попал. А ведь он такое лю-убит!

— Зато сынок его, Николай, удостоился.

У Ивана Даниловича Шаталова действительно желания потрудиться хватило только на четыре дня. А на пятый ему срочно понадобилось съездить в район. Очки разбил, что ли. А там занедужил Данилыч, дня три животом промаялся. Шесть раз английскую соль глотал, прямо на глазах у всех, в приемном пункте больницы. Здоровый человек разве пойдет на такое? Потом надумал лично проверить, как выполняют обязательства по соревнованию бригады и звенья. Везде ведь нужен партийный глаз, а разве один Торопчин за всеми уследит? Да и своя производственная нагрузка у Ивана Григорьевича не маленькая. За все тягло отвечает.

Бригаду Камынина Шаталов проверил и даже кое-кого уличил. На одном участке обнаружил плохо заделанное зерно.

Но с бригадой Брежнева не получилось.

— Зачем тебе утруждаться зря? — ласково сказал Шаталову Андриан Кузьмич. — Кабы я яблони сажал — другое дело. В этом ты достиг. А мы ведь хлеб сеем.

Сильно обиделся Иван Данилович на такие слова. Пожаловался Торопчину. Иван Григорьевич в ответ только рассмеялся, но потом сказал, уже без смеха:

— Брось ты канитель разводить, товарищ Шаталов. Ей-богу, сам в результате окажешься в дураках.

Иван Данилович обиделся еще больше.

— Та-ак… До дурака, выходит, дотянул. Ну что ж, спасибо хоть из колхоза не гоните.

Даже голос изменился у Шаталова. Задребезжал, как треснувший чугун, обычно такой уверенный, густой бас.

Торопчин внимательно поглядел на Ивана Даниловича. На бравом усатом лице отражалось неподдельное расстройство, а небольшие острые глазки увлажнились.

«Вот человек!» — подумал Торопчин и сам почему-то расстроился. Заговорил мягко, по-приятельски:

— Ты прости меня, Иван Данилович. Честное слово, ну никак не хочу я тебя обижать. Но… Вот сколько времени я к тебе присматриваюсь, а ничего не вижу. Понимаешь, нет в твоем поведении твердой линии. А это…

— Есть линия! — сердито прервал Торопчина Шаталов.

— Может быть, — Ивану Григорьевичу, занятому другими заботами, меньше всего хотелось начинать длинную беседу. Да и не любил он ложную многозначительность в разговоре.

Но иначе был настроен Шаталов.

— Есть линия! — вновь повторил он, упрямо мотнув головой.

Оборвать разговор стало неудобно, и Торопчин спросил без особого интереса:

— Тогда объясни, чего же ты добиваешься?

— Правды! — Шаталов выпустил в Торопчина это слово, как артиллеристы говорят, прямой наводкой. Он смотрел уже не с обидой, а с гордостью: «Вот, брат, какой я, Шаталов!» — было написано на усатом лице.