— А-а… — счетовод понял. — Ничего, товарищ Гнедых, не поделаешь, сами виноваты. Хуже всех ваша бригада оказалась!

Очевидно, по той же причине это яркое, сразу бросающееся в глаза произведение в тот вечер успехом у народа не пользовалось. Не задерживались колхозники подолгу у доски. Взглянет человек мельком и пройдет.

Только председатель колхоза Федор Бубенцов простоял перед крыльцом правления битых пять минут. Смотрел на доску исподлобья, хмуро, что-то обдумывая. Пробормотал угрожающе:

— Ничего. С такими радетелями у меня разговор будет короткий. Их только распусти!

И приказал Саватееву через два часа собрать в правлении колхоза для короткого разговора всех колхозников, не вышедших в первый день на работу.

— А эту красоту пока убери. Придет время — повесим.

Потом Бубенцов направился на склад, где Торопчин, завхоз Кочетков и кладовщик принимали только что доставленную с элеватора семенную ссуду. Посмотрел на зерно, попробовал его на руку.

— Вот, Федор Васильевич, как у нас делается. Сей, не хочу! — весело сказал Бубенцову Торопчин.

— Хорошо делается, да не у нас, — возразил Бубенцов. — Там Саватеев цифры надумал вывесить. Прямо курам на смех! Только Брежнев к плану подтянулся, а другие бригады… Э-эх, люди!

— А кто виноват?.. Ведь это наша обязанность народ подтянуть. Много еще, Федор, мы с тобой сил положим, пока каждый человек поймет свою ответственность. Да, забыл сказать Самсоновой, чтобы агитаторов собрала. Хорошую литературу райком прислал.

— Брось, Иван Григорьевич, — хмуро возразил Бубенцов. — Тут не литература нужна хорошая, а совсем другой предмет. Потверже! Обожди, я вот сам займусь… агитацией.

Почти совсем стемнело, когда Бубенцов направился в правление для «короткого разговора».

Угасающая заря словно заревом охватывала дома и конюшни, откуда все еще доносились людские голоса, конский топот и фырканье. Снизу от речной поймы тянуло холодком и сыростью.

Федор Васильевич за весь день не успел даже перекусить. Да и некому было приготовить. Жену, несмотря на то, что Маша ходила «тяжелая», он направил «кухарить» в бригаду. Приказал строго:

— Первой выходи! Чтобы бабы языком не трепали.

Но сейчас, когда к концу подходил трудный день, Бубенцов почувствовал, что голоден. От этого злился еще больше. Шел посередине улицы, поскрипывая протезом, сердито поглядывая на светящиеся изнутри оконца домов, бормоча грозные и веские слова, обращенные к невидимым пока собеседникам.

Поднявшись на просторное крыльцо правления, он на секунду задержался, поправил фуражку и рывком распахнул дверь.

Хотелось появиться «грозой».

Однако ожидаемого эффекта не получилось.

В правлении Бубенцова поджидала только одна молодая, но рано поблекшая женщина, Василиса Токарева — вдова погибшего на фронте приятеля Федора Васильевича.

Токарева держала на руках худенького двухлетнего ребенка. Два погодка постарше катали по полу пустую чернильницу. Увидав Бубенцова, перестали, испуганно шмыгнули к материнскому подолу.

Тускло и копотно горела небольшая керосиновая лампа.

— А где же все? — спросил Федор Васильевич, изумленно оглядывая пустое помещение. Он даже за печку заглянул без всякой надобности.

— Не знаю я ничего, — сказала оробевшая Токарева.

— Хорошенькое дело! И зачем сюда вас, таких, вызвали, не знаешь?

Женщина ответила не сразу. Потупилась. Потом решительно вскинула голову и зачастила, видимо, заранее обдуманные слова:

— А куда я этих дену? Не щенята ведь. Бабка с печи не слазит, отощала. А чем кормить? Спасибо, дали полпуда жита да отрубей, никак, пуд. Ну, протянулись. Теперь картошки на семена не осталось, а садить надо или нет?

— Погоди, погоди, — остановил Бубенцов быстрый монотонный говорок Токаревой. — А почему детей не ведешь в детский сад? Там кормят.

— Знаю. Эти два ходят, — уже значительно медленнее заговорила Токарева. — А Константина не берут. Слаб, видишь ли. А чем я его поправлю?.. Федор Васильевич, хоть бы ты обнадежил. Что насчет продовольственной ссуды слышно? Говорят, в районе отказали.

— Кто говорит? — строго спросил Бубенцов.

— Бабы говорят.

— Ну, не попади на меня такие бабы! Это, Василиса, слова умышленные. Поняла? — Федор Васильевич все время переводил взгляд с Токаревой на ее детей. И невольно припомнил свои детские годы. Тоже ведь нелегко приходилось. А каково матери?.. Вот она — старуха в тридцать лет.

Злость пропала, уступив место щемящей жалости.

— Больше месяца помощи ждем. А ведь кушать-то надо. Бабку либо накормить, либо похоронить, — Токарева говорила рассудительно, не жалуясь. — И откуда такая напасть взялась?..

— Ничего. Жива будет твоя бабка. Старухи — они, так сказать, живучие. Детей береги. Ты вот что… — Бубенцов оглянулся на дверь, как бы опасаясь, что кто-нибудь его услышит. — Иди сейчас к завхозу, на складе он: пусть выдаст тебе отруби, и горох, что ли, который мне выписан. А картошку на семена тебе колхоз даст. Завтра же прикажу список составить… Переживем, Василиса, все. Вот вспомянешь мое слово.

У Токаревой от радости и благодарности сразу помолодело лицо. «Вот бы Николай мой услышал!» Она заплакала.

— Иди, — Федор Васильевич отвернулся. Заговорил уже другим, жестким тоном: — А некоторые на работу выходить не хотят. Не понимают, откуда беда рождается. Ничего, я все растолкую. Как дед мой говорил: «Умного учи, больного лечи, а ленивого не подпускай к печи».

Деда своего, тоже Федора, Бубенцов вспоминал часто и с охотой. Славился когда-то старик своим характером. А отец был помягче.

Но Федор Васильевич пошел в деда.

Это на селе знали хорошо. Знали, что слова у Бубенцова с делами никогда не расходятся. Знали и то, что в своих решениях он был крут и скор.

Вот почему хотя провинившиеся и не явились на его суд, но уже на другой день половина из них вышла в поле.

Но не все.

И вот тогда Бубенцов, ни словом не предупредив ни бригадиров, ни учетчиков, оставил прямо посреди улицы свой мотоцикл и направился по дворам.

В первой избе он застал только престарелого деда, наряженного в жилет, тиковые подштанники и валенки.

Увидав Федора Васильевича, старик с заячьей резвостью шмыгнул ему навстречу и забормотал, посвистывая щербатым ртом:

— Вот ведь грех-то какой! А Пелагея, сказать — не соврать, ну, полчаса как на выселки наладилась. Свекровь у нее, слышь, преставилась.

— Не крутись, отец! — строго сказал Федор Васильевич и покосился на колыхнувшуюся цветастую занавеску.

— Ей-бо, преставилась Акулина, царство ей…

— На черта мне нужна твоя Акулина! — гаркнул Бубенцов.

— Это про покойницу-то?! — отступая и подтягивая подштанники, испуганно прошелестел старик. — Грех тебе будет, Федор Васильевич! Ить все помрем.

— Ничего. Я еще поживу и грехи замолить успею. Ты не греши. А главное — поменьше бреши!

Бубенцов решительно шагнул к занавеске, откинул ее и увидел ту самую Пелагею, которая «полчаса как наладилась на выселки».

Ровно через минуту Пелагея, подхватив подол, пуганой курицей неслась по селу, но не на выселки, а в поле.

— Куда торопишься, Полюшка? — окликнула ее через плетень другая женщина, копавшая землю у себя на огороде.

— В бригаду, — задерживая бег и испуганно переводя дыхание, отозвалась Пелагея. — И ты беги, Митревна!

— Еще что?.. Выходит — свое брось, а за колхозное берись.

— Беги, говорю. Председатель сам по избам ходит. Чисто осатанел!.. — Пелагея оглянулась и вновь устремилась к околице.

Во второй избе Бубенцов застал такую картину.

Хозяйка — Елизавета Кочеткова — только что вернулась с улицы с двумя ведрами воды.

Жарко топилась печь, за столом сидели двое подростков — дети Елизаветы — и чистили горячую картошку. Около чугуна, мурлыкая и теребя когтями скатерть, сидел кот. Бабка, сухопарая, иконописного обличия старуха, мела избу.