— А я теперь откажусь, — сказал Бубенцов.

Торопчин, конечно, сразу заметил, что перед его приездом здесь произошла стычка. И причина размолвки ему была ясна. Однако спросил:

— Почему такая перемена?

— Ее спроси, — Бубенцов хмуро кивнул на Коренкову. — На черта годится такая работа, когда каждый хозяином себя чувствует!

— На то колхоз. — Теперь, в присутствии Ивана Григорьевича, будучи уверенной в его поддержке, Коренкова успокоилась и даже взглянула на Бубенцова с вызовом.

И Федор Васильевич тоже был уверен, что Торопчин станет на сторону Коренковой. А это возбуждало в нем и злость и обиду. Бубенцов только было хотел сказать что-то очень резкое, а может быть, и выругаться, но Торопчин его предупредил.

— В чем же дело, товарищ Коренкова, — спросил Иван Григорьевич строго и требовательно. — Когда вы думаете начать сев?

Марья Николаевна вновь смутилась. И даже почувствовала себя несчастной. Ведь Торопчин был первым человеком, который ее понял, вдохнул в нее уверенность. И еще накануне разговаривал с ней так сочувственно, а сейчас смотрит зло.

Коренкова потупилась и ответила очень тихо:

— Завтра… с полдён начнем пахать, а бороновать уже начали озими.

— А весь план когда выполнить думаете? — так же строго спросил Торопчин.

Если сухой и требовательный тон Ивана Григорьевича на женщину действовал угнетающе, то совершенно другое впечатление произвел он на Бубенцова. Все-таки Иван Григорьевич был единственным человеком в колхозе, которого Бубенцов побаивался и даже, сам себе не признаваясь в этом, считал если не выше, то уж во всяком случае не ниже себя.

И совсем уже успокоили Федора Васильевича последние слова, произнесенные Коренковой:

— Думала я закончить сев первой…

— А сейчас?

Коренкова вновь подняла голову. Взглянула сначала на Торопчина и, неожиданно для себя, увидела на его лице улыбку. Перевела взгляд на Бубенцова. И Федор Васильевич смотрел на нее уже без гнева.

— И сейчас так надеюсь, дорогие товарищи. А что лучше всех посею — говорю твердо!

— Ого!.. Вот ты, оказывается, какая! — Бубенцов с удивлением оглядел Коренкову с головы до ног. Потом повернулся к Торопчину. — Слышал, секретарь? Запиши-ка для памяти!

— Неужели и Брежнева обойти думаешь, Марья Николаевна? — оглаживая тугую шею застоявшегося жеребца, спросил Торопчин.

— А то я его не обходила! — задорно отозвалась бригадирша.

— Ну, навряд, — Бубенцов с сомнением покачал головой. — Андриан Кузьмич человек сильно начитанный, да и по практике силен, даром, что сам лет двадцать уже небось не то чтобы за плуг, а за лопату не берется. И руки, заметь, у него, как у писаря, — гладкие. Непонятный нашему брату человек.

Действительно, бригадир второй полеводческой бригады Андриан Кузьмич Брежнев для многих колхозников был непонятный человек и уж во всяком случае от других отличный. И одевался он не так, как все, а главное — сам никогда не брался ни за какой крестьянский инструмент ни дома, ни в колхозе. И от лошадей да от волов сторонился, будто побаивался.

И дом у Брежнева был — снаружи обычная крестьянская изба, разве что попросторнее других, а внутри — культура. В горнице стоял тяжелый письменный стол мореного дуба с массивным чернильным прибором, обширный книжный шкаф и мраморный умывальник. По стенкам висело несколько портретов и репродукций, а красный угол украшал гипсовый бюст Тимирязева. А когда проводили электрическую сеть (с этого началась в колхозе постройка гидростанции), Брежнев повесил у себя в горнице и люстру. Была еще мечта у Андриана Кузьмича — завести для домашнего обихода легковой автомобиль. «Хоть десяток лет, а ухвачу я настоящей жизни. Хоть на пятилетку, а раньше других жить начну так, как при коммунизме все колхозники жить будут. Пусть другие пример берут».

Брежнев отнюдь не был оторванным от действительности мечтателем. Купил бы он уже и легковую машину, да год выдался очень тяжелый. И, посоветовавшись с женой, отдал бригадир все свои накопления, заработанные умным и честным трудом, на поддержание детского сада. Сам будучи бездетным, очень любил Андриан Кузьмич детишек. Редкий день не наведывался в детский сад. Придет, походит, заложив руки за спину, среди гомонящей детворы, как птичница по курятнику, и уйдет. Такой же на вид «застегнутый», а в душе очень довольный. Потому и деньги, собранные на машину, отдал с легкой душой.

Но от мечты своей не отказался. Очень внимательно изучил постановление Февральского пленума ЦК, а затем погрузился в вычисления. Точно подсчитал, сколько может вырастить на полях бригады хлеба, сколько получит премии. Выходило — порядочно. Проверил, и не раз.

Готовиться к севу Брежнев начал еще с осени. Сам был знающий полевод, но все-таки за зиму раз пять наведывался к районному агроному и два раза выезжал в Мичуринск. Мало того, написал письмо, целый опросный лист, в Москву, в Тимирязевскую академию. И ответ получил, подписанный профессором, чье имя в колхозах было хорошо известно. Правда, многое из того, что советовал применить профессор, бригадир уже знал, да и применял не раз, но кое-что, особенно подкормка и культивация посевов, Брежнева заинтересовало.

По многу часов просиживал Андриан Кузьмич длинными, начинающимися чуть ли не с полдня, зимними вечерами за своим письменным столом над большим, в полстола, планом полей бригады, который выполнил по заказу бригадира его любимец комсомолец Петр Аникеев. Сидел колхозник, похожий на ученого, в своем «кабинете», листал справочники, писал что-то, щелкая счетами, расставлял на плане только одному ему понятные знаки.

С благоговением наблюдала за своим «мужиком» жена Брежнева — простая крестьянская женщина. А потом с гордостью говорила соседкам:

— Мой-то опять что-то придумал!

— Андриан такой! Самого бога за бороду ухватит.

По утрам, точно в восемь часов, так уж было заведено, приходила к Брежневу учетчица Нюра Присыпкина. Долго обивала в сенях с валенок снег, поправляла под платком волосы и лишь после этого нерешительно стучала в дверь. Боялась Нюра своего бригадира, хотя ни разу от него не то что крику, грубого слова не слыхала.

Происходил примерно такой разговор:

— Прикажи, милая, человекам десяти завтра выйти на озими. Щиты будем переставлять. Рядками они у нас там стоят, а полагаю, что вразброс лучше. Пусть, как рассветет, соберутся на конюшне. Я туда подойду к девяти часам.

— Ладно, прикажу, — отвечала девушка.

Но не уходила. Смотрела то на бригадира, то на стоящий в углу бюст Тимирязева.

— Чего ты? Иди, все пока.

— Уж больно студено, Андриан Кузьмич. Вчера хворост рубили — прямо поморозились все.

— Ничего, ничего, Аннушка. На работе человек никогда не простынет. А ты как думала, хлебушко-то кушать, не слезая с печи? — ласково говорил Брежнев.

Аннушка уходила. Но в сенях задерживалась, поворачивалась к двери: «Чтоб тебе, старому кочету, пусто было! И так народ отощал, а он дня передохнуть не даст. Нет, надо к Данилычу переходить, а то к Камынину».

И другие колхозники ворчали и тоже грозились уйти из бригады.

Но из семидесяти трех человек ушел только один, звеньевой Поплевин. Да и тот, как подошла весна, стал проситься обратно. Но Брежнев не принял.

— Нет, голубь. У меня работа, а у Александра кадриль. А ты, видать, до танцев охочий. Крутись уж там.

Одно не нравилось колхозникам в Брежневе: почему это он никогда не поделится своим опытом и знаниями с другими бригадирами и звеньевыми? Никогда не расскажет народу, что придумал, почему делает так, а не иначе, как будет проводить сев.

И Торопчин не раз говорил об этом с бригадиром.

Но Брежнев обычно отвечал:

— А вдруг оно плохо получится? Тогда кто виноват будет?.. Опять Андриан Кузьмич?.. А главное, Иван Григорьевич, никакого в моей работе секрета нет. У нас наука-то ведь не в шкапу заперта. Возьми сам книжку и поинтересуйся.

Но некоторые люди поступали иначе. Не приставали к Брежневу с расспросами. Знали они отлично характер старого бригадира, знали и то, что разговорами у него ничего не выудишь. А главное, то, что делалось в его бригаде, — делалось на глазах. Разве от народа что спрячешь? Ну и руководствовались примером.