— Видишь ли, Федор Васильевич, — сказал он довольно сухо. — Мы-то справимся и без тракторов, должны справиться, раз такое трудное положение в районе, а вот другие колхозы как?

— У каждого своя голова на плечах, — отрезал Бубенцов. Его удивило и, пожалуй, обидело то, что Торопчин отнесся к его замыслу неодобрительно.

— Нехорошо только, что по-разному эти головы думают. Вот, например, насчет барана мне уж совсем не нравится. Верно, есть у нас такой подход деляческий…

— Ну, завел агитацию! — Бубенцов рассмеялся и дружелюбно хлопнул Торопчина по плечу. — Вот что лучше скажи: как Марья Николаевна?

— Пока не ясно. Поторопился ты, пожалуй, Шаталову объявить.

— Нечего. Вот я сам возьмусь за Коренкову. Не время сейчас, Иван Григорьевич, коврики людям подстилать.

— Нет, Федор Васильевич, — решительно возразил Торопчин. — Насчет Марьи Николаевны предоставь действовать мне. Крепко обижена женщина. И просто приказать ей нельзя. Никакого дела не будет… Слушай, а что мы с тобой стоим тут друг против друга, как будто плясать собрались? Давай хоть присядем, покурим.

— И то, — охотно согласился Бубенцов. — У тебя, я смотрю порядочек здесь. Покультурнее, чем в другой избе. Смотри, и картинку притулили.

Торопчин и Бубенцов прошли в конец конюшни, где стоял свежевыстроганный шкаф, стол, а над столом висела репродукция картины Репина «Запорожцы».

И тому и другому давно уже хотелось поговорить друг с другом. Задушевно поговорить. Но подходящей минуты для такого разговора не находилось. Стремительно и бурливо, как весенние ключи, проносились дни. Вплотную придвинулась особенно ответственная в этом году пора посевной, и обоих захлестнул поток мелких, но неотложных дел.

— Так. А что же будем делать с Шаталовым? — начал разговор Торопчин.

Бубенцов сразу потерял благодушие.

— Ну, с этим усачом я долго хороводиться не намерен. Мне наплевать, что он до Москвы когда-то добрался, а в войну командовал здесь бабами. Назначу на бахчи или в объездчики — и точка. А нет — пусть катится к чертовой бабушке.

— Решай, Федор, подумавши, — предостерегающе сказал Торопчин. — А главное — людьми не бросайся.

— Смотри, как ты за своего будущего тестя заступаешься, — пошутил Бубенцов, но сразу же понял, что шутка оказалась неуместной.

Торопчин с трудом подавил вспышку гнева. Но не совсем. Порывисто поднялся со скамьи.

— Я тебя, товарищ Бубенцов, в сваты не звал и не позову. Понял?.. И еще одно заруби себе на носу: хоть ты и председатель, но ни одного колхозника понапрасну обидеть я тебе не позволю!

Взгляды Бубенцова и Торопчина встретились. И возможно, что именно в этот момент оба они смутно почувствовали, что их мнения в некоторых вопросах расходятся и вряд ли скоро совпадут. Так, даже не начавшись, закончился «задушевный разговор».

Федор Бубенцов сдержал свое обещание.

Тринадцатого апреля, в воскресенье, он вернулся из района и привез наряд на семенную ссуду.

А незадолго до его приезда в село пришли два трактора «НАТИ». Одна из машин тащила за собой будку, а другая — тележку с прицепным инвентарем.

Тракторы степенно и грузно вышли на площадь села, с одной стороны которой протянулись конюшни, с другой — колхозные амбары и бригадные сараи с инвентарем. Здесь же находились и сельсовет, и правление колхоза, и школа-семилетка. А посредине площади стояла пожарная вышка с набатным колоколом.

Известие, что пришли тракторы, явилось большой и неожиданной радостью для всех колхозников. Шутка ли — какая помощь!

Народ окружил тракторы, излучающие тепло и керосинно-масляный чад. Трактористам пожимали руки, похлопывали их по плечу, угощали семечками.

Но радость омрачили слова прибывшего Бубенцова. Он остановил свою тележку около тракторов и, не выходя из нее, сказал:

— Вы, товарищи колхозники, на этот каравай рот не разевайте. Это вам пока не сороковой год. И не пятидесятый. Нынче и пахать, и культивировать, и сеять будем своей силой. А машины заставим корчевать и поднимать целину на старой поскотине. Нашему колхозу тракторы дали только на три дня.

Такие слова разочаровали многих, но Торопчина обрадовали. Недаром он долго и настойчиво уговаривал Бубенцова расширить посевной клин. Но тот до сих пор отмалчивался, а то отвечал: «С этим бы управиться. Время-то какое!»

— Молодец ты, Федор Васильевич. Ей-богу, молодец, — сказал Торопчин, крепко пожимая Бубенцову руку.

— То-то же, — польщенный словами скупого на похвалу Торопчина, ответил Федор Васильевич и, многозначительно прищурив один глаз, добавил: — И баран мой цел будет.

— Ну — тогда… просто не знаю, что и сказать тебе.

— Я, брат, в райкоме к самому Матвееву подход нашел. Политический, — рассмеялся Бубенцов. — Обещал первым по району сев закончить, если тракторы дадут. А в райкоме народу туча! Сейчас по всем колхозам мои слова пошли. Во как!

— Подожди, — Торопчин сразу стал серьезным. — Обещал? По-моему, такие вопросы единолично не решаются. Надо, чтобы все колхозники твое обещание подтвердили.

— А это уж твое дело. Собери собрание, выступи. Так, мол, и так, друзья. Страна ждет от нас трудовой доблести, — Бубенцов был в радостном настроении. — Не бойся, Ваня! Вот посмотри, что завтра будет. Все подчистую на поле окажутся.

— Ну, ну, — боевое настроение Бубенцова передалось и Торопчину, но не надолго. Как только Федор Васильевич отошел, весело посвистывая, к трактористам, к Торопчину подступила Марья Николаевна Коренкова.

— Хотела председателю сказать, да боюсь я Федора Васильевича. Он ведь сейчас только сам себя слышит.

— А что такое?

— Моя бригада завтра на поле не выйдет.

— Что, что?.. Это никак невозможно! — Слова Коренковой не на шутку обеспокоили Торопчина.

— Пройдем-ка со мной, Иван Григорьевич, — сказала Коренкова и направилась своей неторопливой, плавной походкой к сараю первой бригады. — Это плуги? — указала она на два отставленных в сторону плуга. И тут же пояснила: — На обоих лемехи менять надо. А у этого, видишь, рукоятка сбита, враз пахарь руку сотрет — и не работник. Теперь у сеялки два сошника погнуты. Вожжей на две упряжки нет. На четыре хомута надо новую кошму подбить.

— Плохо, — Торопчин уже совсем помрачнел.

— Плохого не допустим, дорогой ты мой Иван Григорьевич! — Коренкова улыбнулась, и сразу ожили ее синие глаза. — Все изладим. Потихоньку пойдем, а другие… пусть поспевают за нами. Да, вот еще что: семена только завтра небось доставите. А какие они?.. Пока не отсортирую и яровизацию не проведу, сеять не буду.

— Да, правильно, конечно, — Торопчин взял за поручни плуг, перевернул его, осматривая лемех. — Вот чем и хорош Андриан Кузьмич.

— Брежнев? — Коренкова нахмурились. — Хорош, что и говорить. Этот своего не упустит. Он, брат, пока Шаталов да Камынин чесались, отлично похозяйничал. И кузнеца сумел обойти, и семенами себя обеспечил. Ведь было у нас сколько-то? Все к себе в сарай забрал под расписку. Н-но и хитер, бес! Теперь вот что, пусть сам Бубенцов Андриану прикажет пару волов мне в бригаду вернуть. Чтоб без скандалу. И когда это он оттягать сумел? Прямо хорь, а не человек!

Торопчин невольно улыбнулся.

— На соревнование-то Брежнева вызовешь?.. Ведь ты всегда запевалой была.

— Не спеши. А то затянешь, да поперек. Я еще не со всеми своими людьми поговорить успела. Но вижу, что разбаловались. А главное, Иван Григорьевич, надо бы поддержать народ. Уж вот как надо бы…

После разговора с Торопчиным Коренкова как бы мимоходом заглянула на кузницу.

— Труженик ты, я смотрю, Никифор Игнатьевич, все на тебе держится, — приветливо обратилась она к измазанному в саже, потному, сильно уставшему за эти горячие дни кузнецу Балахонову. Комсомольцы, видимо, тоже притомились. Но работа спорилась. Пыхтел мех, весело перестукивались молотки и молоты. Искрило под ударами железо.

— Толку мало от моего труда, — опуская зашипевший, только что откованный предплужник в кадку с водой, хмуро отозвался кузнец. — Видишь, гимнастерка — и та вся сопрела. Хоть нагишом работай.