Впрочем, в последнее время и поведение самой Катюши, тоже когда-то осудившей поступок брата, не радовало отца: хотя девушка, по настоянию Кузьмы Петровича, и направила заявление о приеме в областной педагогический институт — какое-никакое, а все-таки высшее образование! — но…

На скольких родителей, зачастую позабывших про свою молодость, оказывали поистине угнетающее действие эти по смыслу древние, как человечество, слова!

Но никак не ожидал Кузьма Петрович, что его уважительная к отцу и на редкость благонравная дочь еще до получения аттестата зрелости воспылает таким «зрелым» чувством — сначала к Павлику, потом к Мишеньке, — что ни уговорами, ни лаской ее не образумишь.

Однако, к чести Кузьмы Петровича, он, по своей давней привычке обсуждать сложные вопросы наедине, высказал вслух самому себе такие доводы:

— А ты, Кузьма, если говорить откровенно, на что надеялся? Что дочка тебе в дом принца приведет? Не-ет, дорогуша, давненько перевелись они в наших краях — галантные аристократы! А кроме того, этот Мишка-гром и происхождения почтенного и, видать, парень не промах, такой может высоко вымахать!

Но, что там ни говори, какими рассуждениями себя ни успокаивай, а все-таки страсть обидно! Да для кого же, как не для детей своих, столько сил и энергии потратил Кузьма Петрович, чтобы добиться такого благоденствия?

И даже…

Но об этом Добродеев умалчивал даже наедине с собой.

И все-таки, когда, несмотря на ранний час, к Кузьме Петровичу прибыл один из его подчиненных, а точнее сказать, доверенных людей, Яков Семенович Лоскутников, немолодой уже, благообразно лысеющий бобыль, он застал своего начальника в состоянии мрачноватого раздумья. И даже такие обычно приятные слова сегодня Добродеева не порадовали:

— Эх, и благодать у вас, Кузьма Петрович, — что в доме, что в саду. Все цветет, все наливается соками — редисочка, укропчик. А к осени и яблоньки порадуют: двенадцать корней, Елизавета Петровна сообщила, и все мичуринские. По пуду, так двенадцать пудов. Поистине созидательное слово — хозяин!

— Хозяин! — Добродеев, не вставая с кресла, протянул руку Лоскутникову. — Это, как ты говоришь, созидательное слово к нашему брату сейчас никак не прилепишь. Поперек горла иногда они становятся, эти укропчики! А сестра еще и о корове возмечтала, не от светлого ума.

— Непонятно, — Лоскутников, подставив стул поближе к Кузьме Петровичу, присел.

— Тут и понимать нечего: зависть людская — вот что угнетает! И никакими заборами ты от нее не отгородишься!

— А чего ради отгораживаться?.. Каждого по труду наше государство ценит и обеспечивает: умнейшие люди выдвинули такую установочку.

— Брось, Яков Семенович, — Добродеев недовольно поморщился. — Установка-то, конечно, отличная, но в жизни получается некоторый перекос. К примеру, какой камень для Советского государства всего ценнее?.. Кирпич! А металл?.. Сталь! Так?

— Ну, поскольку, как в газетах пишут, наше строительство набирает…

— Брось!.. Ведь и в нашем социалистическом обществе до сих пор даже людям оценка дается на золото: «золотой, говорят, работник», «золотое время». Об этом ты не задумывался?

— Так ведь на то они и существуют, благородные металлы.

— Вот как! — Добродеев насмешливо хохотнул. — Ты, я вижу, мужик-то хватастый. Насчет благородного металла.

— Ваша школа, Кузьма Петрович. А кроме того, на восемьдесят два рубля…

— Понятно: не имей сто рублей, а имей сто семьдесят пять рублей!

— И сто семьдесят пять не ахти какие деньги.

Лоскутников покосился на неплотно прикрытую дверь, заговорил опасливее:

— Полная канитель, Кузьма Петрович, получается с этой «Партизанской славой»: сегодня чуть свет сам Степан Крутогоров опять на складе объявился. Эх, и настырный мужик!

— Позволь, позволь, ведь им же русским языком было сказано и не где-нибудь, а в кабинете у самого Арсентьевича — и «Славе», и «Светлому пути», и «Заветам»: в конце августа заявки погасим или в начале сентября. И точка!

— Кому точка, а кому полная запятая. «Мы, — Крутогоров кричит, — по такому жаркому лету уже к середине августа все зерновые должны скосить подчистую, а у меня три самоходных обезножели». Правда, пошумел наш Степан Федорович, а потом… — Лоскутников придвинулся почти вплотную к Кузьме Петровичу. — Видно, сообразил, что на одной словесности далеко не уедешь!

— Ну?

Под построжавшим взглядом Кузьмы Петровича Лоскутников снова отодвинулся вместе со стулом, стеснительно откашлялся. Затем, как бы спохватившись, достал из кармана завернутую в целлофан пачку денег и положил ее на приемник.

— Эт-то что такое?.. Опять за старое! — привставая с кресла, возмущенно воскликнул Добродеев.

— А куда денешься, — Лоскутников сокрушенно помотал головой.

— Безобразие!

Добродеев негодующе направился к двери, как бы собираясь уйти, но, видимо передумав, плотнее прикрыл дверь и снова повернулся к Лоскутникову:

— Сто раз говорил я вам, товарищ Лоскутников: кончать надо эти… ваши махинации. Кончать!

— Кузьма Петрович, дорогой, а кому от такого заведения вред? — почтительно вытянув руки по швам, заговорил Лоскутников. — Государство за товар получит против счета сполна, колхоз тоже в убытке не будет: миллионщики! Тем более в июне нашему району занаряжено резины сверх плана… Словом, полный ажур!

— Ажур?.. Это только по двойной итальянской бухгалтерии такой ажур получается: актив — направо, пассив — налево, а сальдо… — Добродеев многозначительно похлопал себя по карману. Снова прошелся по комнате, заговорил, как перед аудиторией: — Ошибаетесь, дорогие товарищи! Ведь только по нашему малолетнему Светограду насчитывается уже шестнадцать тысяч избирателей. Шестнадцать тысяч! А если помножить на два, получится тридцать две тысячи глаз!.. А доверие, оно как сахар: подмоченному — цена дешевая!

Кузьма Петрович, грузно ступая, подошел к приемнику, взял деньги, повертел пачку в руках, что-то обдумывая, и положил на то же место. Спросил:

— Слышал небось, какая история приключилась с Леонтием Пристроевым?

— Нет. Не дошло еще до нас.

— Дойдет! Надо полагать, что вскорости до всех наших «самоснабженцев» дойдет, поскольку… Самосуд над Леонтием учинили в колхозе имени Дзержинского! И кто — бабы! Заманили, слышь, в дом к какой-то блуднице, подпоили, раззадорили мужика прелестями, а потом…

— Неужто убили?

— Хуже!.. Так, говорят, отстегали по заседательскому месту, что товарищ Пристроев до сих пор даже присесть в свое служебное креслице опасается!

— Ай-яй-яй, — Лоскутников опасливо помотал головой. — И что же теперь будет?

— Кому?

— Ну, этим… охальницам!

— Надо полагать, по головке не погладят. Только я бы на месте Леонтия Никифоровича никому, кроме Николая-угодника да собственной супруги, не жаловался.

— Почему?

— Боюсь, что подоплека в этом деле не совсем… романтическая.

Добродеев снова покосился на приемник. Помолчал, соображая.

— Так вот, дорогой Яков Семенович, поскольку завтра у меня день рождения, я этот презент приму. Н-но — и точка! С сегодняшнего дня твердую черту подводим: никаких комбинаций! Хватит.

— Что хватит, то хватит. — Лоскутников завистливо оглядел густо обставленную мебелью комнату. — Извиняюсь, а сколько вам, Кузьма Петрович, стукнуло?

— Правильное слово — стукнуло: молодым года исполняются, а стариков стукают, и что ни дальше, то ощутимее. А вообще возраст у меня, Яков Семенович, самый неопределенный. К примеру, умри я завтрашний день, на гражданской панихиде кто-нибудь из наших златоустов обязательно комплимент вдогонку пустит: дескать, в расцвете сил покинул нас незабвенный товарищ Добродеев.

— Пример неуместный: вам не умирать, а жениться самое подходящее занятие, Кузьма Петрович.

— И это дело не хитрее похорон. Но только, обзаведись я при моем расцвете сил молодой женой, на свадьбе тот же самый комплиментщик не преминет шепнуть соседу на ухо: ишь, дескать, заиграл на последние медяки, павиан старый!