Сейчас-то я и сам вижу, что стишки эти, хоть и писались под Сережу Есенина, однако… Вишня одно, а вишневый сироп — совсем другое.

Наверное, потому и стихотворца из меня не получилось…»

Так начал Василий Васильевич рассказ о самом знаменательном дне в своей жизни.

«Конечно, каждый комсомолец, который дружил с книгой, да и сам пописывал к тому же, — а ведь почти сплошь такие ребята собрались в тот вечер в нашем фабричном клубе, — отлично знал Горького в лицо, хотя и не встречался с ним ни разу. И все-таки когда в дверях появилась высокая, сутуловатая фигура писателя, в небольшом зальце, битком набитом обычно горластой заводской молодежью, воцарилась такая тишина — благоговейная и впитывающая, — что Алексей Максимович даже удивился. Он, слегка сощурившись, оглядел ребят, причем, как всем нам показалось, приметил каждого в отдельности и, повернувшись к сопровождавшему его директору завода, сказал:

— Смирные у вас комсомольцы, Борис Викентьевич. Вроде как сельские ребятишки фотографироваться собрались: сидят и не дышат, ждут, когда из аппарата канарейка вылетит…

Но уже через несколько минут разговор заводских литкружковцев с любимым писателем напоминал беседу закадычных друзей. Вообще Горький, встречаясь с любым человеком — будь то государственный деятель или бывалый солдат, академик или пожилая крестьянка, — со всеми разговаривал, как равный с равным. И что примечательно, даже беседуя с человеком малограмотным, Алексей Максимович в разговоре никогда не подлаживался к уровню такого собеседника, а находил для выражения весьма сложного подчас понятия или мысли слова простые и доходчивые. Тем самым Горький, бережно и настойчиво приподнимая человека, приближал его к себе.

Вот почему многие из нас, слушавших в тот вечер Алексея Максимовича, может быть, впервые в жизни задумались над словом, к которому до тех пор относились без должного уважения:

«Писатель».

И на труд писательский взглянули по-иному.

— Вообще-то чрезмерное любопытство — это качество въедливое, присущее чаще всего престарелым сплетницам — Христовым невестам, — неторопливо заговорил Алексей Максимович. — Однако тем из нас, кто, вроде меня, нацелился в писатели, я бы всячески рекомендовал — научиться подглядывать за жизнью…

Нет, я не оговорился — не наблюдать, а именно подглядывать! Ведь иного наблюдателя, который способен часами лущить семечки да пялить глаза на то, как из трубы идет дым или как баба, высоко подоткнув подол, полощет белье, у нас могут и ротозеем прозвать. А вот если кто-нибудь из вас подберется к тому, что спрятано от людского глаза за тридевятью замками, или разглядит сквозь щель в заборе, которым обнесен райский сад, чем там занимаются праведники, — про такого человека я скажу, что у него есть задатки писателя!

С этого и я начинал.

Ну, а если такой любопытствующий молодец способен и рассказать занимательно нам про то, что только ему одному удалось подглядеть в жизни, а иногда и присочинить к месту для убедительности, — это, братцы, писатель!

Не знаю, как другим литкружковцам, а мне эти шутливые на первый взгляд слова Горького на многое раскрыли глаза. А встреча та с Алексеем Максимовичем врезалась мне в память на всю жизнь.

Да — на всю жизнь! Больше четверти века прошло с того вечера, когда я удостоился чести прочитать первый свой рассказ самому Горькому! — а кажется, будто это происходило вчера вечером.

И как я решился на такое дело — до сих пор не пойму.

Правда, рассказ мой незадолго до того был напечатан в воскресном номере нашей заводской многотиражки. И даже похвалили его мои дружки — невзыскательные читатели. Вот они-то меня и подбили.

— Такой случай, — говорят, — Васята, раз в жизни приключится. Понравится твой рассказ Горькому — вот ты и писатель!

— А если не понравится?

— Ну да! Алексей Максимович, он, брат, того… отзывчивый!

В общем, вышел я на середину комнаты, в одной руке держу газету, а другую этак вот кренделем в бочок упер, не от лихости, а с перепугу. И никак не соображу — сам я или со стороны кто-то возгласил голосом тонким и вежливым: «Оранжевый платочек» — так называлось это первое мое прозаическое произведение.

Впрочем, тогда содержание рассказа мне казалось совсем не прозаическим, особенно начало; да вот, посудите сами.

Леопольд Ястребков — стройный молодой брюнет весьма привлекательной наружности и пылкого самолюбивого нрава — стремглав влюбился в Нинель Ландышеву. Да как! Эта самая Нинель при первой же встрече показалась Леопольду «мечтой художника, воплощенной в мрамор».

Почему в мрамор — спрашиваете? Да потому, что познакомились мои герои не где-нибудь, а в Петергофе во время культвылазки, организованной комитетом комсомола «на предмет изучения материальной культуры дореволюционной России».

Тогда это так и называлось: «вылазка на предмет изучения…»

Весна, прозрачные еще аллеи парка, материальная культура в виде статуй и фонтанов, музыка — с духовым оркестром «вылезли» комсомольцы, — Нинель в белокурых кудряшках и в батистовом платьице — ну, до чего же прелестную жизнь нарисовал я тогда читателю.

Конечно, сейчас я так писать остерегся бы, но в те годы мы — угловатые рабочие парни — всем существом своим тянулись к красоте, зачастую не умея отличить красоту от красивости.

Зато за конфликт держались крепко; редкое сочинение рабочего автора обходилось без жестокой измены, кровопролития или членовредительства.

Смешно?

Может быть.

Но вот необъяснимая вещь; кажется, что может быть прекраснее ничем не запятнанной и не омраченной любви двух молодых существ?

Твердо скажу — нет в жизни ничего прекраснее! А попробуйте описать самыми чистыми словами такое возвышенное до идеала чувство; лучше и не пытайтесь — читатель, весьма возможно, даже обидится на вас за то, что книга ваша его «не берет за душу». Вроде поздравительной открытки.

Нет, братцы, на одном умилении далеко не уедешь даже в поэзии. А уж в прозе — страсти должны кипеть!

Я лично всегда был за такую прозу.

Поэтому в рассказе «Оранжевый платочек» любовь Леопольда Ястребкова была безоблачной лишь до тех пор, пока об этом не узнала мать Нинели, Ксения Николаевна Ландышева, в прошлом учительница гимназии, благодаря хорошему знанию языков прочно обосновавшаяся в тресте «Интурист». Эта старомодная, колюче-вежливая женщина пришла просто в ужас от того, что ее единственная дочь не на шутку симпатизирует «какому-то сопливому Леопольдишке!». Ксения Николаевна была уверена, что красавицу Нинель полюбит какой-нибудь дипломат, либо работник искусства, или уж на крайний случай Нинель удостоит, наконец, своим вниманием юрисконсульта конторы «Интурист» Роберта Федоровича Тента. Правда, Роберт Федорович был уже мужчина в годах, но «что толку в нынешней молодежи!».

Когда я дочитал до этого места, Алексей Максимович склонился к сидящему рядом с ним директору завода и что-то шепнул ему на ухо. В ответ Борис Викентьевич весело закивал головой, и оба улыбнулись, как мне показалось, одобрительно.

Это меня окрылило. Да и в рассказе дальше шло драматическое нарастание, которое обычно увлекает и слушателей и чтеца. Поэтому голос мой зазвучал проникновеннее:

— «…Ветер легко задувает спичку или свечу. Но еще жарче и ярче разгорается на холодном ветру костер! Точно так же — только жиденькое увлеченьице не выдерживает испытаний, а настоящее чувство неподвластно даже воле родительской!

И хотя Нинель с детских лет любила свою мать да и побаивалась Ксении Николаевны, ее влечение к Леопольду превозмогло все и вся!»

— Еще бы! — растроганно выдохнула за моей спиной чертежница Варя Огородникова — девица пухлая и отзывчивая.

А Алексей Максимович настороженно склонил к плечу голову.

«Каждый вечер, — уже не читал, а выпевал я, — Леопольд с замиранием сердца приближался к газетному киоску, откуда были видны окна квартиры, в которой проживала Нинель Ландышева. И если на крайнем окне к белоснежной кисейной занавеске был приколот платочек — ярко-оранжевого цвета с синей каймой, — значило, что строгой мамаши нет дома. А это случалось частенько; Ксения Николаевна чуть не ежедневно сопровождала иностранных туристов в концерты, на спектакли или присутствовала в качестве переводчицы на банкетах».