— Ты отпирайся, а я не отопрусь.

— Я заставлю.

— Что, иль язык вытянешь?

— И вытяну… Не губи себя и детей. Если станешь называть меня своим мужем… то прикажу… повесить… тебя вместе… с детьми, — побледнев, глухо проговорил самозванец.

— Злодей… Злодей!

— Ты, как жена моего верного слуги Емельяна Пугачева, будешь жить в моем стану и пользоваться моими царскими милостями! — важно проговорил Пугачев, входя в свою роль.

— Ни мне, ни детям твои милости не нужны!..

— Ни супротивничай, Софья!

— Не кричи, не страшен ты мне… Слышите ли, детки милые, что отец говорит… отпирается он от вас сердечных… Ох, болезные, нет у вас теперь батюшки! — захлебываясь слезами, проговорила бедная женщина…

Дети тоже горько заплакали.

Как ни кровожаден был Пугачев, а дрогнуло у него сердце при виде плачущих детей.

— Да замолчи же, Софья, и прикажи не плакать своим детям… их слезы… что нож в сердце…

Пугачев хотел еще что-то сказать, но голос ему изменил и на глазах его появились слезы, может быть, первые в жизни.

Он быстро встал, подошел к сыну и дочери и дрожащей рукой стал гладить их по голове.

— Теперь, Софья, ступай… и уведи детей… Ужо вечером я пришлю за тобой…. Поговорить мне надо, помни, что ты жена моего верного слуги Пугачева, а я «император» Петр Федорович… Поняла ли?

Софья не ответила на это ни слова своему мужу, для нее навсегда потерянному и погибшему, и отошла от него, подавив в себе глубокий вздох.

— Казачество, детушки, ведомо ли вам, что эта баба и двое ребяток — жена и дети моего верного слуги убиенного Емельяна Пугачева… Я чту его память и окажу его бабе и ребяткам мою «ампираторскую» милость! — громко проговорил Пугачев, показывая на Софью с детьми, и приказал их увести.

— Гоните теперь пленных ко мне на суд и расправу!

Всех пленных поставили на колени, в том числе Сергея Серебрякова и Мишуху Трубу.

Серебряков не хотел было становиться на колени, но здоровый удар по шее заставил его невольно опуститься.

Позади пленных поставили заряженные пушки.

Поднялся страшный плач и вой.

— Баб и ребяток малых не трогать!.. — раздался властный голос Пугачева.

— Кто хочет служить мне, вставай и отходи к стороне, а кто не хочет, здесь останься… — опять послышался голос самозванца.

Площадка, где стояли на коленях пленники, опустела. Жизнь манила пленных и мучительная смерть страшила их.

На площадке осталось только двое — офицер Серебряков и Мишуха Труба.

Пугачев окинул их грозным и презрительным взглядом.

Ранее не заметя их в толпе пленных, теперь он узнал Серебрякова и дворового Мишуху, и лицо его исказилось страшной злобой.

Долго Пугачев не спускал своего злобного взгляда с Серебрякова, он как бы наслаждался смущением молодого офицера, который молча стоял перед ним.

— Знакомый человек, здорово! — насмешливо промолвил Пугачев.

— Здравствуй!

— Изменять мне задумал; с моим воинством сражался. Повесить бы давно тебя следовало, да Чика за тебя стоял горой.

— Что же, вешай, тебе не привыкать губить человеческую жизнь.

— Петли, барин, тебе не миновать.

— Что же ты медлишь?

— Успеешь; повешу, когда придет время. Не спеши. И этого изменника тоже повешу, — проговорил самозванец, показывая на Мишуху Трубу.

Дворовый парень нисколько не растерялся и смело стоял перед Пугачевым.

— За что вешать? Ни барин, ни я и не думали тебе изменять, — оправдываясь, проговорил Труба.

— А против меня, своего «ампиратора», осмелились поднять оружие.

— И не думали, тебе на нас облыжно сказали. Ни я, ни барин…

— Оставь меня, Михайло, не оправдывай. Смерть меня не страшит и оправдываться перед самозванцем не буду, — прерывая Трубу, с достоинством проговорил Сергей Серебряков.

— Молчать! Не то клещами прикажу вырвать твой проклятый язык!

— Злодей, злодей, — с презрением проговорил Серебряков.

— Сразу вас я не повешу, а придумаю другую муку, страшную… Пусть все видят, как я расправляюсь с изменниками! Гей, уведите этих предателей, до утра я дарую им жизнь, а завтра с ними будет моя расправа! — обращаясь к своим приближенным, проговорил Пугачев, показывая на беднягу Серебрякова и на Мишуху Трубу.

Мятежники крепко привязали к телеге Серебрякова и Мишуху Трубу так, что они не могли ни сесть, ни лечь.

В таком ужасном положении они должны были провести день и ночь; у них ломило руки, ноги, кружилась голова.

Солнце палило Серебрякова и Мишуху; им как-то невольно пришлось пожалеть, что злодей-самозванец отложил до утра их казнь: смерть избавила бы их от той муки, которую пришлось им терпеть.

Спасения они себе ниоткуда не ждали.

— Как бы я желал теперь умереть, — тихо проговорил бедняга Серебряков; от сильной жары его начинала морить жажда.

— Жаль мне тебя, барин, крепко жаль, а помочь нечем, да и не можно… проклятые мятежники так скрутили меня, что двинуться не могу, — со вздохом промолвил Мишуха Труба.

И на самом деле, его так скрутили, что веревки впились ему в тело и причиняли нестерпимую боль.

— Пить… хоть бы дали каплю воды; в горле все пересохло…

— Ох, сердечный мой, не дадут злодеи, и просить нечего.

— А пить страшно хочется… Если вы, люди, веруете во Христа, утолите мою жажду, — голосом, полным мольбы, проговорил Серебряков, обращаясь к проходившим мимо двум казакам.

Казаки остановились.

— Ты воды просишь? — с ноткой участия спросил у Серебрякова один из казаков.

— Да, я умираю от жажды…

— Принес бы я тебе целый ковш воды, да боюсь без разрешения… на это надо царское разрешение испросить…

— Ну, не надо… за разрешением не ходи…

— Почему не ходить, схожу… «царь»-то вон он, кажись, сюда идет… так и есть.

— Какой он царь, — с презрением промолвил бедняга Серебряков.

— А кто же?

— Вор и самозванец…

— Смолкни, не моги так говорить, не то тут тебе и смерть будет.

— Что же, пусть, я рад буду смерти.

К телеге, к которой были привязаны Серебряков и Мишуха Труба, подошел Пугачев.

Казак передал ему просьбу «осужденного на казнь» Серебрякова.

— Что же, принеси им пить, а если есть попросят, то дайте им и есть.

Сердобольный казак принес Серебрякову ковш холодной воды и из своих рук напоил Серебрякова.

— Спасибо, спасибо, — голосом, полным благодарности, проговорил казаку Серебряков, утолив свою жажду.

Пугачев близко подошел к телеге и махнул рукою своей «свите» и казакам, чтобы они отошли от телеги.

— Что, барин, сладко ли тебе, а? — с злобной усмешкой спросил самозванец у Серебрякова.

— Ты, видно, измываться надо мною пришел.

— А ты слушай-ка, что я молвлю… Не жалостлив я, тебе чай ведомо, что народу я удавил и удушил, страсти… и ни к одному из повешенных не было у меня жалости… а тебя, барин, мне жалко…

— Спасибо за жалость, — промолвил на слова самозванца Серебряков с горькой улыбкой.

— Ступай ко мне на службу, я тебя награжу большим чином.

— На твои слова что прежде тебе отвечал, то и теперь отвечу: я слуга ее царского величества императрицы Екатерины Алексеевны; самозванцу же никогда слугой не был и не буду.

— Ну, ладно… пожалуй, мне твоей службы не надо… я освобожу тебя от казни за то, что ты при всем моем «войске» назовешь меня «ампиратором» Петром Федоровичем и как царю поклонишься мне.

— Никогда, — твердым голосом ответил Серебряков.

— Ну, если так, то готовься к виселице и пеняй на себя… Теперь уже Чика не спасет тебя. А ты, парень, тоже смел мне изменить! Я доверял тебе, а ты, дьявол, над моим доверием насмеялся… Вас бы обоих прежде чем повесить, надо бы предать лютой муке, пытке, да возиться с вами, чертями, мне недосуг; и тебя прикажу повесить, — грозно обратился Пугачев к Мишухе Трубе и отошел от телеги.

Летний жаркий день давно окончился; был поздний вечер. В стане самозванца Пугачева давным-давно спали казаки и мятежники.